«Кажись, прокатило», — с облегчением подумал он.
— Почему деремся? — строго спросил милиционер.
— Да у них здесь целая банда, пытались меня избить, — состроив невинное лицо, кротко проговорил Сережка.
— Ну ладно, мотай отсюда, да побыстрей.
И он сдернул со столицы, выбрав на первый случай Баку.
— Ну, ты, брат, совсем сдурел, — прервал Сережкино повествование Лютый.
— А что?! Ведь они сами на меня поперли.
— Все равно, бакланить[57] нельзя. Все надо делать по уму. Ты вот что. Я смотрю, ты на мели. Давай лучше что-нибудь придумаем.
Они отправились в универмаг, чтобы купить костюм для Сережки, так как ему надо было иметь приличный вид. В универмаге была суета.
Продавщицы бегали, никому ничего не желая отпускать, на всех кричали, нервно жестикулируя. Им было не до покупателей, они принимали новый товар.
— Разрешите примерить костюм, — попросил Сережка продавщицу, издерганную азербайджанку, указав на дорогой креповый костюм-тройку.
— На, — почти швырнула она ему костюм. Зайдя в кабину, он, с молчаливого согласия Лютого, стянул с вешалки брюки и быстро сунул их в портфель. Затем снова застегнул пуговицы и, выйдя из кабины, с невинным видом подал пиджак прибежавшей продавщице.
— Не подходит, — с деланным сожалением проговорил он. — Большой.
— Я же говорила, что для вас нет ничего подходящего, — раздраженно проговорила продавщица, с презрением взглянув на Сережку, и, не проверив костюм, повесила его на место.
Брюки оказались действительно очень большого размера.
Лютый с Сережкой взяли такси и поехали на «Кубинку», злачный базарчик, где продавались из-под полы все и вся — от пистолета до танка.
Высунув из окна такси брюки, Сережка бросил клич по-азербайджански:
— Шалвар кимя лазымды? Кому брюки?
К нему подбежало несколько барыг, и он быстро с ними сторговался, продав одному пройдошливому парню со шрамом на лице брюки по дешевке — за 25 рублей.
— Только ты приволоки мне на червонец путевой дурцы[58], смотри, чтобы не туфта была, — попросил его Сережка.
Через пять — десять минут парень принес им наркотик, головку анаши размером с детский кулачок. Анаша была темно-зеленого цвета и издавала одурманивающий запах. Даже непосвященному Лютому стало ясно, что анаша настоящая, без примеси. Отпустив машину, Сережка туг же «забил косяк»[59].
— На, пошаби, — передал он папиросу Лютому, сделав из нее две-три глубокие затяжки.
— Хороша! — показал он на папиросу, верхняя часть которой покрылась конопляным маслом, верный признак доброкачественного зелья.
Глава двадцать девятая
Оставаться в Баку больше не было смысла, и Лютый решил вместе с Сережкой отправиться в турне по России, куда глаза глядят.
По дороге они познакомились с двумя русскими проститутками, которые возвращались из путешествия по Армении. Решили путешествовать вместе. Остановились они в небольшом городке на Украине, у родственников Сережки. Люба, разбитная черноволосая девчонка, с полными грудями и вертким задом, пришлась Сережке по душе.
Лютый всю дорогу подтрунивал над ним. Ему досталась белокурая тамбовчанка Таня: скромная и послушная девушка. Правда, первое время она для вида поломалась, но Лютый пригрозил ей. К его удивлению, в постели с ней было приятно и хорошо. После этого Михайлов «зауважал» Танечку и даже подарил ей золотое колечко с изумрудом.
Правда, он потом сожалел об этом и даже хотел забрать его обратно, но девушка была так мила и нежна к нему, что Лютый, проскрипев зубами, пересилил себя.
Но… «любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда», и он на следующий же день организовал разбой, ограбив одного мужика. Для этой цели он дал задание Любе познакомиться в кафе или ресторане с каким-нибудь богатым мужиком и завести в темный переулок. Любка без колебаний согласилась. Ей даже понравилось это предложение. Она зашла в центральное кафе и через каких-то полчаса вывела полупьяного мужика.
Лютый в сердцах выругался. Он понял, что с такого «тощего гуся» навара будет мало, и оказался прав.
Как только Любка усадила мужика на скамейку, к нему тотчас же подошли Михайлов и Сережка. Они вытащили ножи и приставили их к бочине мужика, а Сергей грозно заорал:
— Где деньги?
У него появилось опьяняющее чувство власти над жертвой.
Мужик растерянно молчал.
— Где день-ги?! — раздельно и твердо проговорил он и с силой ударил мужика, хотя мог бы этого и не делать.
— Ребята, берите все, что хотите, — неожиданно предложил мужик.
Порывшись в его карманах, они нашли немного денег. Лютый со злостью сорвал позолоченные часы с мужика, подумав, что они золотые. Туфли с жертвы забирать не стали, благородно решив, что еще весна и мужик, не дай Бог, начнет хлюпать носом.
Потом все четверо дружно побежали к троллейбусной остановке.
На следующий день Лютый, трезво поразмыслив, решил отделаться от ненужных свидетелей, тем более что предельный срок по статье 146 УК РСФСР был внушительной цифрой: до 15 лет!
Он заявил погрустневшим девчатам, что им надо расстаться, что девочкам надо немедленно ехать к родным мамам и папам, и у них, мол, есть неотложные дела.
И вообще Лютый решил рвать когти один, куда-нибудь подальше на Север, где обычно на прошлое не обращают внимания. Главное, чтобы были какие-нибудь ксивы и хорошо пахать[60], а искать преступников — дело милиции.
Через несколько дней, когда Лютый и Сережка остановились на одной хате у старухи, Михайлов, забрав у спящего пацана почти все деньги и даже часы, сел на проходящий поезд Москва — Петрозаводск и был таков.
Глава тридцатая
Ребенка нарекли Данилом в честь его дедушки.
Уже с первых дней новый квартирантик громогласно давал о себе знать звонким и пронзительным плачем.
Виктора это вначале забавляло, но потом он стал к его реву равнодушен и спокоен, а через некоторое время ему это стало даже надоедать и раздражать, особенно когда очень хотелось спать.
Тщетно пытался он затыкать уши ватой или пальцами.
Детский крик, пронзительный и настойчивый, проникал во все уголки маленького дома.
Но все же присутствие в доме этого маленького человечка, его сына, приятно согревало душу и радовало.
Антонина усиленно кормила его грудью, стараясь умиротворить своего сынишку, а тот ненасытно впивался в ее еще полные, но уже начинающие обвисать груди, и сосал, сосал столь желанное материнское молоко.
Иногда его даже с силой приходилось отрывать от груди. Антонина часто жаловалась на это Виктору с вымученной горестно-радостной улыбкой, мол, что поделаешь, свой, хваткий малец.
Теперь Тоня почти целые сутки уделяла внимание младенцу, а о Викторе забыла, и, если он приходил к ней ночью, она его холодно встречала и только шептала: «Смотри, не разбуди нашего сыночка».
Бывали случаи, что, когда они нежились в постели, ребенок начинал безудержно орать, и Антонина, не обращая внимания на ласки мужа, кидалась к малышу.
«Нет, это не дело, — с горечью размышлял про себя Виктор, — сынишка отнял у меня жену!»
Он с удовольствием вспоминал те счастливые деньки, когда им никто не мешал и они нежились и наслаждались телами друг друга.
Но таковы уж законы природы: человек должен оставлять после себя наследство, поросль, а за все ведь надо платить…
Поразмыслив над этой истиной основательно, Виктор решил «взяться за ум» и начал помогать Антонине: стирать пеленки, гулять с малышом, а когда она изнемогала от бессонных ночей, сам укачивал в кроватке своего первенца; и Тоня прониклась глубоким уважением к своему «идеальному» мужу.
59
Забить косяк — наполнить папиросу анашой вперемешку с табаком, предварительно выпотрошив из гильзы папиросы содержимое.