Глава тридцать восьмая
После шоковой встречи с новым следователем Осинин замкнулся — почти ни с кем не разговаривал, был мрачным и скованным, целыми часами расхаживал по камере, когда все спали и исчезал едкий табачный дым, или отлеживался на кровати, укрывшись одеялом, обдумывая и анализируя свое поведение.
— Ты чего, погнал, Витек? — участливо спрашивали его сокамерники, — плюй ты на все. Что будет — то будет.
«Зачем мне, семейному человеку, понадобилось связываться с непутевой девкой? Как я теперь посмотрю в глаза Тоне? Чем объяснить ей свое поведение? Я виноват во всем».
Так казнил он самого себя, не находя оправдания. И теперь, если парень умрет до суда от тяжелых ран, ему могут, согласно новой статье, которую решил применить к нему следователь, вмазать не меньше червонца. На справедливость он не рассчитывал. Разве можно в нашем государстве добиться какой-либо справедливости?
Подумать только, что судьбу человека решает какая-то троица людей — судья и двое заседателей! Последние, как правило, никогда не перечат судье в принимаемых им решениях. А если найдутся строптивые, умные и справедливые заседатели, то их тут же отзывают под любым благовидным предлогом, как несправляющихся со своими обязанностями.
Так уж устроена наша судебная система. А о том, чтобы вести судебное расследование с привлечением двенадцати присяжных заседателей, дабы все решалось правильно и «по уму», как у нормальных людей, нет, об этом и разговора не может быть. Ведь у нас же «диктатура… пролетариата?!», или, правильнее сказать, «диктатура партократа».
Но в любом случае Осинин не думал сдаваться, тем более что не в его правилах было складывать оружие без боя.
Надо было прежде всего создать стройную систему защиты, отказаться от второго следователя ввиду его предвзятости и вызвать толкового адвоката.
Глава тридцать девятая
Махачкала с ее колоритными базарами и великолепными горами, гордо возвышающимися над городом, поразила даже такого циника, как Людоед. Но ему было не до лирики. За несколько недель скитаний он оброс, осунулся и поизносился.
Поэтому, добравшись до ближайшей бани, он побрился, оставив усы и небольшую бородку, вымылся и облачился в новенький костюм и белоснежную рубашку. Взглянув в зеркало, Людоед не узнал самого себя. Он преобразился. «Ничтяк, — подумал он довольно. — Как только меня менты не заграбастали? Они же ведь только бичей и хапают», — подумал Котенкин, хотя в принципе он ошибался.
Бичей как раз таки на Кавказе не трогали. Грязные, замызганные, с длинными черными ногтями и нечесанными патлами, они бесцельно шлялись по городу, никому не было до них дела. В милицию забирали в основном молодых бичевок, чтобы использовать их для мытья полов в отделении милиции.
Фруктов и овощей здесь было навалом, «ешь даром — не хочу». Вместо бани по вечерам теплое, как парное молоко, море, а что еще надо бродяге?
Поздно вечером Котенкин нашел на окраине города улицу, где проживал бывший летчик, которому он по дешевке продал почти новую автомашину, которую отобрал у частного таксиста в аэропорту, задушив удавкой.
Людоед знал, что летчик Сафронов, которого за пьянство уволили из авиации, был убежденным холостяком, и он надеялся остановиться у него на ночь или на несколько дней.
Звонить пришлось долго.
— Кто это? — послышался хриплый недовольный голос.
— Свои. Славик, это я, Игорь.
— Какой еще Игорь? — открыл дверь летчик. Он был в стельку пьяным и еле держался на ногах. — Входи. А-а. Да тебя не узнать. Смотри ты, вырядился.
— Ну как тачка? Гоняешь?
— Какой гоняешь — раскокал давно уже.
— Как же это так?
— Ты знаешь, дал одной шалаве покататься. Прицепилась, как репей, научи да научи. Ей экзамены, видите ли, надо было на вождение сдавать, а практики не было. Вот вдвоем в глубоком овраге и очутились.
— И живы остались?!
— Я почти невредим, а она два месяца в больнице провалялась. Бог наказал. Хорошо, что еще в овраге грязь была с водой, а так бы взорвались. В багажнике у меня четыре канистры бензина было!
— Да, в рубашке родились.
— Ой, не говори, и смех, и грех. Машина в лепешку, а она лежит вся в грязи, одни белки блестят только и стонет…
— Короче, — оборвал его болтовню Котенкин, — я к тебе на пару дней. Можно?
— Давай распрягайся[74]. У меня здесь небольшой бардачок, но ты не обращай внимания.
— Развлекаешься?
— Да были у меня здесь две телки-молодячки.
— Мне бы сделать хоть одну.
— Какой базар, запросто. Только с ними опасно, заразу с ходу можно подцепить. Я с ними только через гандон[75]. Хочешь, сейчас позвоню?
— Не стоит, давай лучше завтра организуем маленький сабантуйчик.
— Годится.
На следующий день вечером, когда спала жара, Людоед предложил летчику отправиться на пляж, который был в трехстах метрах от его дома.
Но как только взгляд его натыкался на жирные туши толстых дам, он быстро отводил глаза, брезгливо морщась. И вдруг он остолбенел. Прямо в двадцати метрах от него молодая женщина медленно сняла бюстгальтер, обнажив свои буйные титьки, а потом так же спокойно сняла плавки и как ни в чем не бывало медленно погрузилась в воду.
Тело ее было бронзовым.
Котенкин смотрел на все это как загипнотизированный. От возбуждения у него пересохло в горле.
"Ничтяк, — подумал он, — сейчас я ее зафалую[76]".
Поплавав немного, она вышла из воды и начала вяло растираться.
Котенкин не вытерпел.
— Здравствуйте, — нагло произнес он, подойдя к ней почти вплотную. — Меня зовут Игорь. Как море? Теплое? — Голос его от волнения дрожал, но женщина не реагировала. Она отрешенно смотрела сквозь него. Не слышала и не видела его. Она молча растиралась, закрыв глаза и подставив свое узкое лицо лучам заходящего солнца, а потом все так же спокойно оделась и ушла. — Что за дела? — удивился Людоед.
— Да это же чокнутая, — сказал Славик. — Она каждый день приходит сюда в это время на пляж. Милиция уже не обращает на нее внимания. Недавно из дурдома выписалась.
— А я подумал, что она нудистка.
— Нет, здесь это не принято.
Под ногами шуршала галька. Людоед почти не ощущал своего мощного тела, после морской ванны он чувствовал какую-то невесомость и легкость. Летчик шагал рядом бодро и уверенно.
— Что значит море! — восторгался он. Людоед молчал, он думал о том, как побыстрее отсюда свалить.
Вечером приехали девчата, которых летчик заказал в каком-то борделе. Людоеду досталась худенькая блондинка с детским личиком.
Вначале он хотел отказаться от нее, но когда она разделась, то ее юное тело приятно взбесило его. Оно было горячим и темпераментным.
— Сколько тебе лет? — спросил он у нее.
— Девятнадцать, — пропищала блондиночка.
За время побега Людоед изголодался по юному девичьему телу. Всю ночь он не мог насытиться ею. «Коль уж я плачу звонкую монету, то должен вовсю разрядиться», — плотоядно думал Котенкин. Но худенькая ничуть не устала.
— Ну как девочка? — спросил на следующее утро Сафронов, когда Людоед расплатился с проститутками и посадил их в такси.
— В порядке, — довольно проговорил Котенкин, — я твой должник.
Вечером, в тот же день, выпив с летчиком по стакану коньяка, Людоед решил раскрыть ему свои карты, но не полностью, полагая, что Славик уже «сварился» и согласится с его предложением.
Он вытащил из кармана пригоршню старинных золотых монет и сунул их под нос летчику.
— Видишь?!
— Вот это да! — с восхищением протянул Славик, — антиквариат! А чьи это?
— Царские. Вот видишь, червонец. Это «Николашка», а это монета — пятнадцатирублевка — раритет! А вот эта монета с изображением Екатерины II и Александра I — вообще большая редкость. Половину всего этого я дам тебе, если ты полетишь со мной в Стамбул!