— Это же игра слов, — заметил Бакинский, который не спал и слышал весь разговор. — Вот беспредельные морды! Ничего, на зоне, если с ними словишься — получишь.
— Они ко мне давно уже подбирались. И под сигареты предлагали мне играть по штучке, и под приседания. Не одного парня ограбили таким образом, но я-то знал все эти «примочки». Предлагают играть под сигареты по одной штучке, а при расчете заявляют, что «штучка»[130] ведь составляет одну тысячу. Проиграл двадцать штук сигарет — плати двадцать тысяч сигарет, а где парню взять?
Осинину было известно множество подобных игр, которые навязывались простачкам и слабодушным ребятам. Практически в сети этих мохначей[131] мог попасть любой человек.
В это время он услышал голос из другого корпуса. Вызывали к решке кого-нибудь из их камеры.
К решке подскочил Бакинский.
— Сто третья слушает. Вам кого? Говорите.
— К вам кинули в хату Баламута?
— Да, а что?
— Так ведь он просадил нам и сдернул из хаты. Гоните его, козла.
— А вы как играли, под золотой пятак?
— Какая разница?
— В таком случае, по его словам, это вы там козлы, беспредельные рожи собрались! При первой же возможности с вас получат! Все, расход! — Бакинский спрыгнул с решки, нервно закурил и стал быстро ходить по камере взад-вперед. Успокоившись, он обратился к Баламуту.
— А ты распрягайся и чувствуй себя как дома. А с такими шакалами больше не связывайся. Это для тебя хорошим уроком послужит!
Глава пятьдесят третья
Узбеку не повезло. Хотя у него и была в сущности первая ходка, не считая уголовного наказания по малолетке за драку, направили его в систему Вятспецлеса, а проще говоря, в Вятлаг — в Кировскую область на северо-восток России.
Была эта область почти полностью устлана лесами, не считая неприглядных бедных деревенек и поселков с покосившимися домиками и избушками.
Этап осужденных, в котором находился Погорелов Борис, был довольно многочисленным. Большую часть составляли, по странной случайности, женщины, которых с Мордовии, с Потьмы, где гнездились «бабские» зоны, гнали на поселение.
Ехать было весело. Всех поместили в вагон — зэк по разным купе. Женщины-зечки, народ бесшабашный, не унывающий, так и сыпали всякими прибаутками и шутками, и горе было тому мужику, кто подначивал или оскорблял их. Шквал отборных, едких и образных ругательств тогда, словно осиный рой, обрушивался на обидчика.
Потом мужчин поместили в отстойник, переодели в черную зоновскую униформу х/б, переобули в тяжелые грубые ботинки и повели на распределение, кому где пахать, соответственно специальностям и наклонностям, а у ворот их уже ждала огромная толпа зоновских зэков.
— Откуда этап, земляк?
— С разных краев, — ответил Узбек, — а вообще-то сейчас из Москвы.
— У-у, — дурашливо осклабился юродивый, видимо, кандидат в дурдом, лицо которого от давно небритой шетины напоминало моток ржавой проволоки. — Прилетели грачи — педерасты-москвичи! — запрыгал чеканашка, улюлюкая.
— Заглохни, чертила, — зашикали на него со всех сторон.
— А с Ростова есть кто? — спросили из толпы.
— Я из Ростова, а что? — ответил Погорелов.
— Иди сюда, земляк, — к нему подошел, улыбаясь, высокий ширококостный парень. Зеленоватые глаза смотрели с прищуром и испытующе. Чувствовалось, что улыбка у него была деланная, настороженная.
— Ты из самого Ростова?
— Нет, я только родился в Шахтах, а жил в разных местах, в Ростове тоже пришлось.
— Все равно земляк. Как дразнят?
— Узбек, а зовут Борей.
— Меня Саньком зовут.
— За что подзалетел?
— Та, букет целый.
— А конкретно?
— 146-я, 108-я, часть вторая.
— Лихо, бандит, значит? — присвистнул Санька.
— Ты что, «дед», земляка встретил? — спросили его.
— Да вроде, — ответил Санька.
— Ну что? — оценивающе посмотрел на Узбека «дед» и натянул почти на самые глаза «сталинку» — самодельно сшитый местными портными картуз, который старались носить на зонах многие блатные вместо «пидерок»[132]. — Пройдешь распределение — зайди ко мне в пустой барак.
Но в этот вечер Узбек не смог попасть к «деду», так как распределение затянулось почти до отбоя.
— Так, — встретил его завхоз. — Завтра с утра на работу не пойдешь, останешься мыть полы.
— Они мне в хрен не брякали, — высокомерно ответил Погорелов.
— Ну надо же! Ты что, блатной или «шерстяной»?
— Какая разница.
— Хм, ну ничтяк, — угрожающе произнес завхоз. — Не таких гнули. Приходят с этапа, понимаешь, все — воры в законе, некого на х… послать, а в оконцовке — волы в загоне!!
— Жизнь покажет, — твердо произнес Борис.
Проснулся он среди ночи, кто-то усиленно тормошил его, около его шконки стояло четверо дюжих зэков.
— Вставай, земляк, побазарить надо, — мрачно заявил один из них.
Спросонья Узбек почти ничего не мог понять, а лишь ошалело протирал покрасневшие глаза. Потом до него дошло. Интуитивно он понял, что все может кончиться плачевным образом.
— Что вы от меня хотите?
— Полы мыть будешь?
— А кто вы такие?
— Сейчас узнаешь, кто мы такие.
Самолюбие не позволило Борису сдаться, упираться или подымать шум. Не говоря ни слова, он спокойно оделся и вышел. Но то, что он увидел, когда его завели в сушилку, превзошло все его ожидания. В каждом углу стояло по двое ребят с сапогом в руке, держа его за голенище.
«Бить будут, — пронеслось молнией в голове Узбека. — Хоть бы нож какой-нибудь был». В надежде схватить что-либо тяжелое, он стал озираться по сторонам. А к нему уже приближались с разных углов, размахивая тяжелыми коваными сапогами, восемь человек со зловещими ухмылками от предвкушения получить садистское наслаждение.
— Ну что, не будешь мыть полы? — истерично закричал один из них, по всей видимости, главшпан, кряжистый и смуглый, чем-то смахивающий на негра, зэк, и, не дожидаясь ответа, опустил со всей силы на голову Узбека сапог, но Погорелов ожидал этот удар. Он мгновенно перехватил лопарь[133] и что есть силы выдернул его из рук «негра», как он окрестил смуглого.
В ту же секунду Узбек дико вскрикнул от нестерпимой боли — на его голову и тело сразу одновременно опустилось несколько пар сапог.
— А-а-а! — бешено орал Погорелов. Удары сбили его на землю, но он упал, ухитрившись согнуться в клубок и обхватить голову и лицо руками, а озверевшие с пеной на губах зэки все били и били Узбека с каким-то остервенением и садистским упоением. Удары лопарей, касаясь тела, гулко издавали звук, словно это было вовсе и не тело, а какой-то топчан, из которого усердно выбивали пыль палками.
Узбек потерял сознание. Очнулся он на койке — вся голова и лицо его были в шишках, тело неимоверно ныло. Боли были нестерпимыми, особенно когда приходилось кашлять или переводить дыхание — видимо, ребра получили трещины.
— Так, почему лежим? — подошел к нему завхоз как ни в чем не бывало. — Подъем уже был, а то живо в изолятор отправим.
Превозмогая боль, Погорелов оделся и отправился на работу.
На промзоне его встретили настороженно, но бугор[134], взглянув на Бориса, все понял. Он пожалел Бориса и не стал загружать его работой.
Работа была не сладкой. Надо было оттаскивать тяжеленные резиновые пласты от станков и подавать пластмассовую крошку станочникам. Вонь от резины в цехе РТИ[135] стояла неимоверная. Это был какой-то особый, специфический запах, остро-удушливый, ядовитый.
Погорелову удалось найти около столярки двухсотмиллиметровый гвоздь. Он втихаря наточил его и отшлифовал шкуркой до блеска.