— Сюда, Никита Федорович! — крикнул Павел, сложив руки рупором.
Спустя немного прораб шахты Самотесов подошел к ним, слегка прихрамывая и ведя коня в поводу.
— Нашел все-таки Конскую Голову! — проговорил он оживленно. — Я, Павел Петрович, вас не дождался. Надумал сюда заглянуть, вам транспорт подбросить. Машина по такой дороге не пройдет — вот пришлось в седле болтаться. Берите поводья. Не люблю верхом!
— Что там случилось? — спросил Павел.
— Особых происшествий, кроме одного безобразия, за ваше отсутствие, товарищ начальник, не наблюдалось, — ответил Самотесов, внимательно посмотрев на Валентину. — Трестовский трактор на Короткой гати завалился. Однако ничего: подвели брусья, машину на берег вывели, прицеп вытащили. А крепежная скоба — ее в открытых ящиках везли, — действительно, в болото сыпанула. Без скобы наплачемся. Комсомольцы вроде водолазов ныряют, вылавливают что можно. Да ведь дно топкое. Как ни хлопочи, много скобы пропадет.
— Опять по живому месту резануло, — отметил Павел. — Осмотрели гать?
— Смотрел, конечно… Похоже, что в последний ремонт плотники слишком глубокие резы на двух стойках сделали. А «Сталинец» машина веская… Поперечный брус под гусеницей качнулся, на стойку нажал, сломал ее, сорвался, гать на один бок села, вот и вся история. Корелюк божится, что таких резов плотники сделать не могли: все на честном слове держалось…
— Я на шахту. — Павел разобрал поводья и на прощанье с трудом улыбнулся Валентине: — Тебе в Кудельное по пути с Никитой Федоровичем. Познакомьтесь. В следующее воскресенье увидимся у Максима Максимилиановича.
Конек побежал в обратный путь. Валентина не сразу поняла, в чем дело, когда Самотесов протянул ей руку.
— Прораб Самотесов, Никита Федорович, — отрекомендовался он. — Я, Валентина Семеновна, вас знаю, слышал о вас от Павла Петровича и доктора. Да вот он идет… Здравствуйте, доктор!
Узнав о происшествии на шахте, Абасин огорченно вздохнул, спросил у Самотесова, как у него нога и осилит ли он переход до Кудельного. Самотесов заверил его, что осилит, расспросил у Петюши о дороге и прекрасно разобрался, назвав себя землепроходным человеком. Все же Петюша и Ленушка проводили гостей до самых горушек, отделявших Конскую Голову от Кудельного.
— Ой, тетенька, Петюша в Клятый лог пойдет. А меня в школу примут. А ты еще бегай к нам, тетенька, родимая! — шепнула Ленушка.
Провожатые повернули назад, и Валентина с Никитой Федоровичем остались одни на горной узкой тропинке, которая то змеилась среди скал, то уходила в сосняк, то петляла по крутому склону. Валентина не замечала дороги — она старалась охватить все то, что услышала, узнала. Аварии? Это было тревожно, но еще больше ее тревожило настроение Павла. Она готова была броситься на Клятую шахту, обо всем расспросить, успокоить, поддержать своего Павла.
2
Непривычное слово, произнесенное Самотесовым, привлекло ее внимание. До сих пор Никита Федорович молча следовал за Валентиной, так как первые попытки завязать беседу ни к чему не привели.
— Что вы сказали? — переспросила она.
— Привола, говорю, здесь удалась…
Они уже поднялись на взгорье. Валентина оглянулась и точно упала в простор. Долина, которая недавно была сумрачной, неприветливой под темносиней тучей, теперь лежала внизу, затопленная светом предвечернего солнца. Казалось, что металлы и самоцветы земных недр освободились от вечной темноты и ожили, засверкали. Струила золотые блестки речушка, а у камней вода разливалась озерками блестящего и мерцающего живого серебра. Каждая хвоинка, каждый листочек казался сверху бесконечно малой изумрудной искрой. Все было обновлено грозой, все дышало молодо и радостно под синим прозрачным небом.
— Хорошее слово — привола, — признала она. — Не приволье, а именно привола, простор. Это уральское слово?
— В наших местах слышать пришлось. Не везде его и скажешь. Видел я степи на Украине. Уж, кажется, так широко, а мне ровное место не нравится. Лежит плоская земля вся на виду, никакой перемены не ждешь. У нас в горах другое дело: привольно кругом. Сделаешь шаг — и все по-новому.
— Мне Павел Петрович писал, что у вас в жизни перемен было много…
— Не счесть! — охотно подхватил Самотесов. — Шестнадцати мне еще не исполнилось, а я с папашей поспорил. Не хотел на сергинский мартен поступать. Папаша у меня характерный: «Поди прочь, поперечный, неслушный сын!» — вот и все. Перекатился я в Невьянск, взялся за хитрое дело: с одним старичком мы звон ковали. Сундучникам пружинки такие надобны, чтобы замок под ключом звенел. Сделаем мешочек пружинок — сундуки со звоном, а мы с хлебцем. Потом старатели меня на Бойцовский перекат сманили. Это дело занятное. На реке стоят плоты бок о бок; плот и есть твой участок. Мы в прорезь плота донный песок ковшом скребли, в бутаре крутили. Попадались самородочки гладенькие, длинненькие, ну просто как избяные тараканы. Заработок был хороший, только надоело под сосной жить. Я на север, в Ивдельский район, к маньси подался. Это люди тихие. Они меня уважали, не препятствовали неводок в святых озерах вымётывать. А еще я соболей давил. Словом, дикое житье. Так и катался. Урал-батюшка в руку всегда кусок хлеба сунет, только сперва поглядит, какая рука. Мозольки любит. Взрывником был, на авиамаяке служил, потом в Большой Рудянке с дураком одним спутался: начали уличную пыль собирать. Нас в милицию пригласили…
— За уличную пыль?
— Точно! Там золотоносный кварц из рудника на бегунную установку возят. Кварц, не без того, на дорогу падает, его колеса размалывают. Промоешь пыль — возьмешь золото. Там постановление имелось, чтобы посторонние люди эту пыль не собирали, государственное золото не мыли, а я не знал. Только случаем нас простили. В Соликамск подался, на калиевые разработки. Калийные шахты — это красота неописуемая, карналлиты и сильвиниты, как самоцвет, горят. Там я горнрпроходческие работы узнал, дело это полюбил… Нет, у нас перемен много! Иной раз уж как трудно приходится, а все занятно, что получится.
— На Клятой шахте пока получается плохо, — тихо сказала Валентина.
— Это почему? — поинтересовался Никита Федорович и поскреб подбородок.
— Павел Петрович говорит, что на шахте очень много аварий.
— Зря он, неправильно, — серьезно ответил Самотесов. — Чего там «очень много»! Были аварии, что греха таить, а так чтобы «очень много» — сказать нельзя. Думаете, на других шахтах без происшествий обходятся?
Нам все ж таки есть чем похвалиться — впереди графика идем. Вот даже Павлу Петровичу поручено доклад хозяйственному активу делать о скоростных методах строительства. Доверяют людей учить, как вы думаете?
— Но аварии…
— Что аварии! — почти сердито прервал ее Самотесов. — Аварии дело, как ни поверни, поганое. А все-таки не годится так: голову в кусты и пошел полымя впереди пожара раздувать. Сам он, милый человек, в последние дни принахмурился, все что-то думает; вот и вас растревожил. А и всего-то делов подтянуть кого нужно, смотреть зорче. Ему об этом говорят — и управляющий, и Федосеев, и я, — а он… Похоже на то, что наш инженер малость растерялся. Мне это непонятно: человек, кажись, самостоятельный…
До сих пор Валентине представлялось дело так, что судьба столкнула ее с простым человеком, а теперь она почувствовала себя маленькой перед Самотесовым, крепко закаленным в жизненных обстоятельствах. Его речь, спокойная, вразумительная и в то же время проникнутая сердечным отношением к Павлу, смягчала ее тревогу. Она вдруг поняла, что нельзя таиться от этого человека, нужно вести дело только начистоту, ничего не замалчивая.
— Почему Павлуша говорит, что чей-то безымянный — да, безымянный — голос обвиняет его в авариях, считает единственным возможным виновником аварий? Почему он встречает каждую аварию как подпорочку этого обвинения?
Самотесов, который шел впереди Валентины, будто споткнулся, хотел ответить, но промолчал и стал прихрамывать заметнее, чем обычно.
— Что же вы молчите? — тихо спросила Валентина.