Дальше все было обычно. Мать и сын встретились в столовой. Наливая чай и готовя бутерброды, Мария Александровна расспросила Павла о торжестве вручения дипломов, о городских новостях. Потом зажгла лампу на книжном столике, закуталась в платок и села на кушетку.
— Садись рядом, — предложила она Павлу. — Мне кажется, что ты озабочен…
Павел стоял перед балконной дверью, глядя на улицу.
— Да, немного, — ответил он не сразу. — Скажи, тебе знакома фамилия Халузев? — Он вынул из кармана распечатанное письмо, посмотрел подпись: — Да, Халузев, Никомед Иванович. Необычное имя…
Он обернулся к матери и застал ее врасплох: она смотрела на него, сдвинув брови, неприятно удивленная.
— Халузев? Да, я знаю такого человека, гранильщика Халузева. Через несколько месяцев после исчезновения твоего отца Халузев пришел ко мне, старался оправдать Петра Павловича, предложил мне помощь. Как видно, знал, что я нуждаюсь… Я попросила его оставить меня в покое и с тех пор видела его лишь мельком два-три раза… Чего он хочет?
— Просит навестить его.
— Ты пойдешь?
— Нет.
— Почему?
Он сел рядом с матерью, проговорил вдумчиво:
— Зачем я пойду! Когда я уезжал в Донбасс, ты рассказала мне то, о чем всегда молчала: о вашем браке с Петром Павловичем. Я верю каждому твоему слову. А этот Халузев упоминает об отце. Вот посмотри.
Она прочитала письмо и вернула его Павлу.
— Но мне кажется, что все-таки надо навестить старика. Это просьба умирающего. Ее нужно выполнить, Павел…
— Как жаль, мама, что у тебя нет портрета отца… — нерешительно проговорил он.
— Были фотографии… Я уничтожила их, как только убедилась, что он оставил нас навсегда. Конечно, я поступила неправильно. Портрет надо было сохранить для тебя. — Спеша закончить разговор, она встала: — Спокойной ночи, Павлуша!
— Спокойной ночи! — сказал он и поцеловал ее в лоб.
3
В своей комнате Павел зажег свет и опустился в кресло. Прислушался — ни звука. О чем думает, что переживает мать в эту минуту? Конечно, она уверена, что разговор Павла с Халузевым так или иначе коснется ее отношений с отцом.
Со странным чувством Павел перечитал письмо, написанное нетвердой рукой:
«Многоуважаемый Павел Петрович!
Покорнейше прошу вас в день получения диплома или в ближайшее время после того навестить недужного, прикованного к одру. Дайте покойно помереть старику, почитателю вашего отца, незабвенного Петра Павловича. Жительство имею по улице Мельковке, дом № 53. Не откажите в просьбе умирающему.
С искренним уважением
Гранильщик Халузев ставил спокойствие своих последних минут в зависимость от встречи с Павлом. Что хотел он сказать сыну Петра Расковалова, что мог он добавить к тому, что знал Павел об отце? А что Павел знал о Петре Расковалове, инженере «Нью альмарин компани» в Новокаменске, кроме того, что Петр Павлович Расковалов был видным геологом, что Мария Александровна вышла за него против воли отца, ссыльного врача в Новокаменске, что Петр Павлович Расковалов внезапно покинул Марию Александровну, только что ставшую матерью, больную и одинокую, что он погиб в дни гражданской войны при железнодорожной катастрофе в Сибири, как об этом сообщил Марии Александровне некий Ричард Прайс, как-то связанный с отцом…
Все эти отрывочные и смутные сведения ни в какой степени не касались его, Павла Расковалова.
Судьба отца до сих пор затрагивала его вряд ли больше, чем судьба полузабытого литературного героя, и все же, когда он перечитывал письмо Халузева, сердце тепло отзывалось на слово «отец».
В открытое окно донеслись приглушенные звуки патефона. «У Ниночки танцуют, — подумал Павел и вернулся к письму. — Халузев, гранильщик Халузев, — повторил он. — Должно быть, глубокий старик, вроде мил-друга…»
На цыпочках Павел прошел в переднюю. Свет в комнате Марин Александровны не горел. Все же, приоткрыв дверь ее комнаты, он шепотом сказал:
— Может быть, я уйду на полчаса, мама… Показалось, что мать шевельнулась; подождал — она не отведала. Бесшумно закрыв дверь, он снял трубку телефона, набрал номер.
На первом же гудке вызванный номер отозвался.
— Кого там требуется? — послышался старческий, весьма сердитый голос.
— Это я, Георгий Модестович. Не спите еще?
— А, Павел, человек честных правил, куда подевался? — радостно прокричал тот, кого Павел назвал Георгием Модестовичем. — Нет, я и не ложился. Я, знаешь, в бестемные ночи, почитай, вовсе не сплю. А ты, сын милый, зачем в звонки звонишь, с Валюшкой не гуляешь? Для вас самое настоящее время. Что, Валюшка здорова?
— Все здоровы… Спать не хочется, Георгий Модестович.
— Ну, значит, ты мне дружба… Да, что это мы по проволоке через улочку перекликаемся! Ты, знаешь, ко мне беги. У меня самовар наставлен. Беги чаевать, сын милый! Все. Положь трубку!
Когда Павел вышел на улицу, белая ночь была в полной силе. Небо высилось над спящим городом, ясное и прозрачное. Полоса плотного розового света лежала на горизонте, и нельзя было сказать, где, в какой точке этого светоносного облака подготавливалось рождение солнца.
4
Приземистый особнячок с мезонином в глухом переулке был пожизненно закреплен за Георгием Модестовичем Семухиным, художником камнерезного и гранильного дела. Орденоносец, почтенный участник многих выставок, персональный пенсионер, здесь он и жил со своей семьей. Старенький Георгий Модестович присаживался к станочку редко, но его не забывали. По крутой лестнице в мезонин иной раз поднимались большие ученые и почтительно толковали со стариком о причудах самоцветов. Покряхтывая, взбирались на верхотурку друзья Георгия Модестовича, знатные гранильщики, пошуметь за рюмкой водки об уральской и екатеринбургской грани. Наведывались сюда с таинственным видом искатели камня — горщики, показывали удивительные находки, позволяя себе в исключительном случае скупую похвалу: «Добрый камень… ничего, подходящий камень». Порой здесь открывались чудеса, достойные алмазного государственного фонда. Георгий Модестович становился озабоченным, сердитым, садился за свой станочек и забывал о времени и еде.
У Георгия Модестовича, шефа школьного минералогического кружка, каких много в Горнозаводске, Павел и Валентина бывали запросто. Старик, которого они за глаза называли мил-другом, обращался с ними строго, покрикивал, если они своевольничали за его станочком, но в добродушные минуты рассказывал удивительные истории о редкостных камешках, о горных тайностях.
— Нет, не сплю и не собираюсь, — сказал старик, когда Павел сел против него за стол, накрытый клеенкой, и налил себе чаю. — Коротаю ночь с думками своими да чаек тяну. Посиди, посиди со мной, сын милый. Разговор заведем, враз умнее станем.
Прихлебывая из каменной кружки с лазоревыми цветочками, старик, улыбаясь, смотрел на Павла. На первый взгляд странное несоответствие было между синими, даже сиреневыми детскими глазками Георгия Модестовича и громадными усами, которые густо разрослись под круглым красноватым носом и соединились с такой же бородой, буйной, жесткой, изжелта-белой.
— Что давно не бывал? Я, поди, соскучился по тебе да по Валюшке.
Узнав, в чем дело, он потянулся через стол, легонько потрепал Павла по плечу и проговорил с уважением:
— Ну, поздравляю, поздравляю, горный инженер! Знал я, знал, конечно, что ты диплом держишь: в газете про тебя писали, как же!.. Ты теперь для государства нужный человек. В «горе» работать — это, знаешь, не на кулачках боксом драться, да… И когда это вы с Валюшкой поднялись, когда успели — не постигаю!
Вскочив, он прошаркал через просторную и почти пустую комнату, выдвинул из-под железной койки пестрый сундучок невьянской работы, порылся в нем, сунул что-то колючее в руку Павла и свел его пальцы в кулак.