— С приездом! — сонным голосом проговорила дочь квартирной хозяйки, приподняв с подушки голову, туго затянутую в сетку. — Хорошо съездила? У тебя женщина какая-то была. Письмо на тумбочке. Такая милая, культурная…
Разорвав конверт, Валентина сразу узнала крупный, круглый почерк Марии Александровны.
«Я в Кудельном проездом с севера области,
— прочитала она. —
Только что говорила по телефону с М. М.; горю нетерпением узнать о результатах твоей поездки в Горнозаводск. Через час еду в Новокаменск. Остановлюсь в доме приезжих. Надеюсь завтра увидеть тебя у М. М. Утром буду у Павла, он в Конской Голове. Как все странно! Но я уверена, что все будет хорошо.
— Наконец-то! — прошептала Валентина, — прижимая письмо к сердцу.
— Приятная новость? — спросила подруга, которую любопытство не оставляло даже во сне. — Касается твоего жениха?
— Да… Ты не слыхала ничего нового о Павле Расковалове?
— Разговоров много, нового ничего.
— Скажи, что означает король трефовый, король бубновый и бубновые валеты?
— Очень просто: король трефовый — верный друг, бубновый — счастливый влюбленный, а бубновые валеты — неприятности или злодеи, это как придется… Ты гадала в Горнозаводске? Вот новости!
— Нет… Шутку одну слышала.
Она положила записку под подушку и долго не могла заснуть, будто Мария Александровна шептала на ухо слова утешения и надежды.
2
В тот день, когда Валентина так много пережила, Павел чувствовал себя гораздо лучше. Болезнь отступила, жар прошел. Он даже поел хлеба с колбасой, впрочем не чувствуя вкуса. Лишь одно было несуразно и утомительно: механизм времени разладился, минуты толклись на одном месте.
Несколько раз возле него появлялась Ленушка, и он спрашивал ее сквозь сон, не пришел ли Осип из Баженовки, не вернулся ли Петюша, в своем ли сознании дед Роман. Голосок Ленушки вплетался в дремоту.
Неожиданно в испортившемся механизме времени колеса повернулись так резко, что вместо дня сразу стала ночь. В окно украдкой проник сиреневый луч молодого месяца и протянулся вкось над изголовьем. Он выбрал из неподвижной темноты колено человека, сидевшего на табуретке возле печи. На колене лежала небольшая костлявая рука с беленьким колечком на безымянном пальце.
— Вы, Никомед Иванович? — окликнул Павел, не удивленный появлением Халузева.
— Проснулись, Павел Петрович? Как себя чувствуете, дорогой?.. Девочка тут сказывала, что вы крепко приболели.
— Нет, теперь ничего. Слабость только. Но это пройдет…
— Это-то пройдет, — вздохнул Халузев. — Вот узнал в среду, что вы у меня дома были, хотели повидаться.
— Да, был… Но неужели вы из-за этого приехали?
— Нет, я ведь недалеко отсюда, в Гилевке, под самой Баженовкой. Для друга и семь верст не околица.
— Как вы узнали, что я в Конской Голове?
— А от Осипа, от пьянчужки, сегодня прослышал. А не он, так другой сказал бы. О вас нынче много говорят. — Он добавил со вздохом: — Весьма прискорбно…
— Да, печальную известность приобрел…
— Весьма, весьма прискорбно, — повторил Халузев. — Что ж дальше намерены делать?
— Сейчас не хочу об этом думать.
— Глядите, как бы другие думать не стали, оно всегда хуже, — пригрозил Халузев.
— Не будем об этом говорить. Я почему-то надеялся, что вас увижу. Мне это нужно было, Никомед Иванович. Мне вас о многом расспросить нужно, — медленно проговорил Павел. — Об отце расспросить… Мои неудачи на шахте кто-то, вероятно старожилы, связал с именем отца. Говорят, что он работал на Клятой шахте, взорвал ее перед самым приходом Красной Армии, погубил при этом нескольких забойщиков. Правда все это?
Никомед Иванович молчал, только рука, лежавшая на колене, начала однообразное движение: пальцы сжимались и распускались вновь, точно старик забирал в горсть что-то мягкое и ускользающее.
— Что же вы молчите? Правда все это? Вы должны знать, вы с отцом, по-видимому, дело имели.
— Знакомство с вашим папашей я водил, точно, — подтвердил Халузев. — А насчет того, чтобы знать это, не знал. До меня такое не дошло.
— Хорошо… До вас не дошло, но вы встречались с отцом, вы знаете его в быту. Скажите, эти преступления — страшные преступления, которые ему ставятся в вину — были на него похожи? Был он способен по своему характеру на эти преступления?
Теперь рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак, будто наконец схватила, удержала то, что до сих пор не давалось.
— Родитель ваш был человек особый, — начал Халузев задумчиво. — Ему инженерство тяжело далось. Он из старателей, из темных людей выбился. Ну, конечно, человек был крутой: мне, мол, тяжело приходится, и вы свое на хребет примите. Слыхал я только, что управлял он сурово, на работе никому спуску не давал, да оно и понятно: в горном деле рука требуется твердая, кулак железный. Вот как!
— Но почему же моя мать и доктор Абасин, который знал его лично, говорят совсем другое? — продолжал свое Павел. — Говорят, что он был великодушен, людям охотно помогал. Говорят, хита его уважала. Как мог такой человек поступить низко с людьми, работавшими в «горе», как он мог шахту уничтожить! И ради чего? Ради интересов иноземной «Нью альмарин компани», ради заграничных бандитов, которые так нагло расхищали богатства Урала? Как можно примирить ваши слова и слова матери, Абасина!..
Халузев некоторое время молчал. Рука его теперь засуетилась, поглаживала колено короткими, неуверенными движениями. Казалось, она что-то искала и вдруг остановилась, цепко обхватила острое колено.
— А так примирить можно, что Мария Александровна и доктор этот Петра Павловича в «горе» не видели, — неохотно ответил Халузев. — А ведь так бывает: на работе человек — зверь, а домой придет — просто шелковый. Я так думаю, хоть и видел Петра Павловича только в доме моем да один раз в хитных местах.
— Не там ли он вам жизнь спас?
— Что ж мы, Павел Петрович, все о вашем родителе толкуем, точно это дело на пороге стоит, — недовольно произнес Халузев, уклонившись от ответа. — Вам о Петре Павловиче только то знать нужно, что он вас пуще всего на свете любил, о вас только и думал. Остальное вас не касается. Нынче, по вашему положению, и вовсе старое ворошить ни к чему. Вам о нынешнем думать нужно!
— Мало приятного о нем думать! — угрюмо сказал Павел. — Если правда то, что говорят об отце, то для меня нет нынешнего. Во всяком случае, нет такого нынешнего и будущего, какое я себе рисовал. С вечным стыдом придется жить.
— Ишь страх какой, «с вечным»! — усмехнулся Халузев. — Вечность только господу богу надлежит, а для нас грешных и вся-то вечность глазом моргнуть.
— Нет, жизнь у человека большая, громадная. Всю жизнь на мне будет тень отца лежать, на моем имени, на моей душе.
— Эка! — бросил Халузев пренебрежительно. — И я вам долгой жизни желаю, а то, что вы вечностью зовете, то может и в минуту кончиться. Нынче живем так, завтра, может, заживем иначе. Нынче отцовы дела для вас страх, а завтра совсем по-другому.
— Не понимаю вас…
— А что понимать! Мало ль как это… международное, к примеру, положение заладится.
— Вот вы о чем… — тихо проговорил Павел.
— Ну, а пока вечность, хе-хе, тянется, жить надо. Вот о чем думайте, дорогой!
Только напряженным усилием воли Павлу удалось удержать себя на месте; он с трудом, неслышно перевел дыхание. Чувствовалось, что самое главное в этой встрече лежит впереди, что самое важное еще не сказано.
— Что же мне думать? — спросил Павел, стараясь говорить спокойно. — Непонятно…
— Нанесли на вас добрые люди такое, что лопатой не разгребешь. Выходит так, что судить вас будут, Павел Петрович.