— Меня судить?! — воскликнул Павел. — Меня?!
— Да что вы всполошились! Не суд страшен, а приговор. Вот в Новокаменске я побывал, в Баженовке тоже наслушался про ваши дела, прикинул все как есть — выходит все нет да нет. Судить вас, понятно, можно, а осудить нельзя. Подозрений много, а доказательства-то хлипкие. Вот аварии эти… Разберись — никто вас на том не застал, на каждый случай отвод есть. То вы в отлучке находились, а то вместо вас неясную фигуру видели. Все про то толкуют. Или этот случай взять — поездку в Горнозаводск. Вызов-то подложный, вернее всего тут барышня неизвестная замешана… Вы про то не говорите, ну и отойдут ни с чем. Хоть не прав, а не весьма виновен. Халатность, и все тут. Разве что условно вас попугают.
Нужно, нужно было дать высказаться Никомеду Ивановичу, не сбить его с дорожки, позволить ему придти к последнему, решительному, все объясняющему слову.
— Вот о чем кумекать нужно, — назидательно добавил Халузев, не дождавшись отклика. — Так-то, голубчик.
— Нет, все ясно! — проронил Павел. — Дальше и «кумекать» нечего. Инженер с судимостью, осужденный… Не стоит и думать…
— Как это — не стоит! — удивился Никомед Иванович. — Что ж вы считаете, что судом все кончится? Жить-то нужно будет, Павел Петрович. Вот и пораскиньте соображением — куда пойдете, за что возьметесь?
— Никуда я не пойду. Я могу только в Новокаменске остаться, только на уралите работать. Если меня даже осудят за халатность, то позволят же работать здесь рядовым инженером, позволят пользу принести! — Он закончил медленно, упорно: — В Новокаменске останусь, только в Новокаменске!
Будто приманку бросил, уверенный, что Халузев вцепится в нее, возразит ему, непременно возразит, забеспокоится.
— Как же это вы здесь останетесь? — удивился Халузев. — Здесь вам работать нерука, неужели не понимаете?
— Все понимаю. Понимаю, что сейчас я скомпрометирован. Но я… я все силы приложу, чтобы доказать свою невиновность. Не могу я, не хочу я Новокаменск оставить, и особенно южный полигон!
— Вот не понимаю вас! Что хорошего, прибыток вам какой?
— Никакого прибытка, и весь мир в прибытке. Здесь богатства невероятные, здесь клады, каких мир не видал.
— Уж и клады! — странно, сухо засмеялся Халузев. — Камень бледный, трещиноватый… Клады! Скажете такое!
— Не понимаете вы этого и не поймете. Я все отвалы старых шахтенок облазил. Тут земля набита уралитами. Здесь дремлет уралитовая Магнитка. Еще немного — и здесь жизнь закипит, шахты поднимутся. Человек вглубь пойдет за рудой уралита. Я должен пойти, поймите это!
— Другие пойдут! — не скрывая злости, воскликнул Халузев. — Да и пойдут ли?.. — Он помолчал, отдышался. — А что за беда, вы ведь тоже без занятия не останетесь: в старательство броситесь, еще лучше проживете. Хоть молоды, а горняк знающий, рука у вас отцовская. Как же! — Вдруг он промолвил мягко, вкрадчиво: — А то, может, за науку возьметесь? Мне уж не много нужно, как ни есть проживу. Не знаю я, куда то девалось, что вы из моих рук получили, но вы только слово скажите — прибавлю. Беден, беден Никомед, а коли потребуется, авось малость найдется…
Уже давно лунный луч оставил Никомеда — он скрылся в темноте, и из темноты слова доходили шелестом.
Кому нужно меня убрать с Клятой шахты? — быстро спросил Павел, — Кому и зачем нужно, чтобы я убрался из Новокаменска?! — крикнул он, сам не понимая, почему так внезапно, так бесспорно сложился этот вопрос.
— Что вы, голубчик! — удивился Никомед Иванович. — Что это придумали!
— Сами пришли или вас прислали уговорить меня?
— В чем уговорить-то, дорогой?
— Бросить дело, перестать рваться в Клятую шахту…
— О каком это деле вы говорите, Павел Петрович! Больны вы еще, голубчик. К вам со всей душой, а вы вот как щетинитесь. Не по положению вашему, кажись. На шахту вам не вернуться, сами понимаете.
Кто меня с Клятой шахты выживает? Кто мне вместо честного труда «малость» отступного предлагает — вы лично или другой? Кто он? Кто был за белой дверью в вашем доме? Почему молчите? Отвечайте!
Он вскочил, не сразу нашарил аккумуляторный фонарик, нажал включатель.
Белый резкий свет залил избу.
Прислонившись к косяку, стоял бледный Никита Федорович; из-за его плеча на Павла глядел Федосеев.
3
— С кем воюете?
С этими словами Никита Федорович вошел в избу, поставил чемодан, грузно опустился на табуретку.
Вошел вслед за ним и Федосеев, пожал руку Павлу и, окинув взглядом избу, присел на лавке.
С порога Павел крикнул в ночь:
— Никомед Иванович!
На другом берегу реки в бледном лунном свете как будто мелькнула неясная тень и скрылась в лесу.
— Гости у вас были? — спросил Федосеев.
— Гость был. Спугнули вы его или он сам решил разговор кончить…
— Мне показалось, что двое от вас один за другим через речку прошли.
— Не знаю…
— Как здоровье? — спросил Федосеев. — Вот вздумалось Никите вас навестить. Я его одного не отпустил. — Он многозначительно показал глазами на Самотесова, который сидел, навалившись на стол и низко склонив голову.
— Брось, Тихон! — медленно и невнятно произнес Самотесов. — Ты будь спокоен. Твое дело свидетельское, молчи знай… Вы присядьте, Павел Петрович… Он за свидетеля у нас будет, а мы с вами толковать станем… по серьезному поводу.
— О чем? — спросил Павел, оторвавшись от своих мыслей и глядя на Самотесова все внимательнее, стараясь понять, что случилось, и не ожидая хорошего. — Вы своеобразно подготовились к этому разговору.
— Вот правильно! Сво-е-об-раз-но! — Самотесов твердо произнес это трудное слово. — Я нынче чуть выпил, правда; у Максима Максимилиановича. Он мужик добрый, у него душа торчком. Теорию мы одну обсуждали, так он за вас стеной стоит…
— Вы к теории перейдите.
— Погодите, — шепнул Федосеев. — Пускай он сам…
— А теория вот о чем, — продолжал Самотесов, закрывшись рукой от света фонарика и глядя на Павла: — должен ли я человеку верить или… — Он опустил кулак на стол с такой силой, что плохо сколоченные доски едва не развалились.
Перегнувшись через стол, Федосеев положил руку на плечо Самотесову. Лицо его стало твердым, взгляд властным. Самотесов не выдержал этого взгляда, снова опустил голову.
— Что обещал, Никита? — напомнил Тихон Федотович.
— Ну, прости, не буду! — пробормотал Самотесов. — Я теперь буду спокойно. Ты не мешай… Ты свидетель, молчи.
Стиснув зубы, Павел наблюдал эту сцену.
— Что же вы надумали насчет веры? — спросил он через силу.
— Решил все ж таки поговорить, как видишь…
— Значит, не совсем еще я из веры вышел, — отметил оскорбленный, ожесточившийся Павел.
— Человек у меня не скоро из веры выходит, — враждебно возразил Самотесов. — У меня есть привычка человеку верить. Небу не веришь, под землей вот как глядишь, чтобы не завалило, а человеку надо по всей возможности верить. Без этого шагу не ступишь. На фронте признавали, что уральцы народ дружный. Чему дивиться! Мы на том росли: в лесу да в «горе» друг дружку подпирать, друг на друга полагаться.
— Вы ближе к делу, — бросил Павел. — Закоулков и предисловий не люблю.
— Постой, не подгоняй меня! Дай говорить. Может, я в последний раз с тобой так говорю. А я тебя полюбил, Павел Петрович, я тебя полюбил, потому что ты мне понравился. Работал ты самозабывчиво. Невеста у тебя завидная, а ты всю силу на работу ложил, хоть знаю, что Валентину Семеновну ты уважаешь. Вот я и верил, что ты за шахту от чистой души бился.
— С каких пор вы обо мне стали в прошедшем времени говорить, как о мертвеце?
— О тебе всякое толковали, — продолжал Никита Федорович, пропустив его слова и повысив тон. — Меня сбивали, а я на своем стоял. Говорят мне: знал ты, что твой отец на Клятой шахте робил, подорвал ее. Я проверяю, вижу: нет, не знал. Значит, дальше верю. Говорят мне другое, а я опять не верю… Думаю: не может того быть, не знал ты, что отец Клятой шахтой владел. Знал ты это?