Дима постоял, злясь на себя, смущаясь, переминаясь с ноги на ногу.
Посмотрел на небо, вспомнил, какое у нее было лицо — подсвеченное огнем…
И на негнущихся ногах зашагал к месту Ольгиного ночлега.
Орали сверчки. Все небо было в звездах — таких, какие горожанину и не снились.
Помедлив, нырнул под одеяло.
И сразу одурел от тепла. От ее запаха. Он горячих рук.
— Димка, ты прости меня, дуру… Я хочу, чтобы ты был счастлив, Димка… Ты заслужил…
Он, оказывается, не забыл вкус ее губ.
И никогда не забудет.
— Олюшка… Олюшка… Оля…
Ночь имела явственный привкус нереальности. Возможно, это было продолжением сна; до сих пор только во сне Диме бывало так хорошо и свободно.
И, может быть, в прошлом. В воспоминаниях.
— Оля, — бормотал он, имя каталось у него во рту, гладило губы, холодило язык. — Оля… О-лень…ка…
Одеяло куда-то свалилось. Дима, не глядя, подтянул его; ночь была на грани душного жара — и сырого холода.
— О господи… Оля…
И он стащил с нее свитер, сдернул неподатливые джинсы и присвоил — он присвоил ее, независимую, принадлежавшую доныне только себе, а теперь — ему, мужу.
По праву и навсегда.
Она плакала, а он слизывал ее слезы.
Потихоньку мерк брошенный в траве фонарик — умирала батарейка. И по мере того, как угасал фонарик, гасли звезды и светлело небо.
…На рассвете по их ватному одеялу пробежалась белка, Оттого они и проснулись. И, проснувшись, на ощупь нашли друг друга.
Белка влезла на сосну и оттуда смотрела — удивленно. У них в беличьем царстве ЭТО делается по-другому.
Возвращаясь с пробежки, Женька увидел, что у подъезда стоит отцов «жигуль». Приехали, слава богу…
В следующую секунду он увидел, как из подъезда выходят родители. Отец открывает машину, но не спешит садиться за руль — мама стоит рядом и как-то странно улыбается.
Женька замедлил шаг.
— Ну, пока, — сказала мама. Но вместо того, чтобы развернуться и уйти, вдруг положила руки на папины плечи.
Давным-давно Женька не замечал между родителями подобных нежностей. Но то было только начало.
Отец неуверенно, будто боясь отпора, обнял маму за талию — и они поцеловались! Ни фига себе! ПОЦЕЛОВАЛИСЬ, да так, что Женька чуть не покраснел.
Они, которые уже давным-давно терпеть друг друга не могли! Мама, которая ТАКОЕ говорила про отца! И отец, который… который…
Поцеловались! И обнялись!
И так стояли, обнявшись, не замечая Женьку.
Они помирились. Они не просто помирились, они…
Женька вздохнул и пожал плечами.
Она специально выбрала этот час — когда в комнате почти никого нет. Когда можно избежать ненужных взглядов и вопросов; ей нужно было забрать с работы кое-какие свои вещи. Сувениры, Жекину фотографию, туфли на низком каблуке, которые она иногда использовала вместо домашних тапочек… Затейливый коврик для «мышки» — подарок с какой-то компьютерной выставки…
Она собрала вещи быстро и профессионально, как вор. Во рту пересохло — в автомате с напитками она взяла стаканчик «Коки». И, допивая на ходу, у входа в лифт столкнулась с Валентином. В руках у шефа был листок бумаги, в котором Ольга узнала свое заявление об уходе.
— Уходишь, не попрощавшись?
— Я собиралась к вам… к тебе зайти.
— Мы столько лет знаем друг друга, что могла бы и не врать, — устало сказал шеф. — Я помню тебя маленькой начинающей журналисточкой… Мы помогали тебе… все, помогали, понемногу, по крупице. И радовались, между прочим, когда у тебя, соплячки, что-то начинало получаться…
— Я благодарна, — сквозь зубы сказала Ольга.
— Твоя благодарность… это такая специфическая вещь. Благодарность к использованному презервативу.
— Валентин Васильевич… — Ольга вспыхнула.
Шеф двумя пальцами вытянул у нее из руки целлулоидный стакан из-под «Коки», пустой стакан с отпечатком напомаженных губ:
— Да. Сперва ты использовала меня… Когда тебя интересовала карьера, поездки…
— Кто еще кого использовал, Валентин Васильевич! Разве вы… — она осеклась.
— …А теперь вот использовала мужа… — как ни в чем не бывало продолжал шеф. — Он-то думает, что ты его берешь в Штаты из большой любви. А ты его берешь, потому что развод тебе дороже обойдется! Потому что это «перемена статуса», а значит, придется переделывать все документы… Да, еще раздел квартиры.
— Неправда! Он достойный человек и замечательный отец! И… я его люблю!
Шеф хмыкнул. Смял хрустнувший под рукой целлулоид:
— …Ты и в Америке устроишься. Журналист ты неплохой, школа есть, и хватка есть — по головам пойдешь… Только не оступись как-нибудь. Мой тебе совет — смотри под ноги.
И он ушел, уронив на пол остатки стаканчика. Оля взяла себя в руки. Вошла в лифт. Посмотрела в зеркало. Поправила прическу. Улыбнулась.
В раздевалке царило приподнятое настроение — пацаны обсуждали планы на лето. Вчера на родительском собрании Олег Васильевич рассказал и о сборах в Крыму, и о турнире в Вильнюсе, и о предстоящей в сентябре поездке во Францию… На вопрос, почему не явились его родители, Женька промямлил что-то невнятное. Заняты, на работе, не могут…
Теперь он чувствовал себя лгуном и обманщиком. Потому что ни на сборах, ни на турнире в Прибалтике, ни тем паче во Франции его уже не будет — зря они улыбаются, зря хлопают по плечу, зря говорят, что Шуба сильно вырос за последнее время и теперь будет забивать еще больше… Что они на него надеются, что он будет забивать…
— Шуба, ты сегодня опять смурной?
Он улыбнулся через силу.
Что они скажут, когда наконец узнают? Что скажет Олег Васильевич?! Эта минута приближается, ее нельзя оттянуть, Женька знает, что НЕ СМОЖЕТ ему сказать…
Пацаны, может быть, и позавидуют, когда узнают. Скажут: «Гуд бай, Шуба». И побегут разминаться, и поедут на сборы… На турнир…
Поле было не то чтобы блеск, но вполне приличное. Залитый солнцем стадион, трибуна сбоку — места почти полностью заняты; в первом ряду сидели отец и мать. Конечно, почему бы им теперь не сидеть рядом…
Думай об игре, оборвал себе Женька. Остальное — потом…