Ольга допила свою чашку до дна; долила остатки вина из бутылки:
— Как у тебя в школе?
— Нормально. Никто не хочет учить детей музыке, все хотят учить детей каратэ или, на худой конец, английскому…
— Кстати, как твой английский?
— Ничего. Учу, — Дима вздохнул.
— Учи…
— А как у Женьки? — спросил Дима после паузы. — Я имею в виду, в школе?
— Тройки, — Оля пожала плечами. — Ничего не читает, ничего ему не интересно, только мяч гонять.
— Ну, он устает, наверное…
— Устает… Но это, может, и к лучшему. Во всяком случае, у него нет времени на ерунду… Знаешь, какие сейчас пацаны. Тут выйти во двор вечером бывает страшно. Шпана… Мат-перемат, шприцы потом валяются, презервативы, бутылки… Страшно за Жеку. Он же не в безвоздушном пространстве живет… А что у них в школе делается… Нет, у Жеки еще класс хороший, там у них классный руководитель — математик, мужчина, мужчина в школе — это теперь такая редкость… Да ты сам знаешь…
Дима сдержался, чтобы не поморщиться. Нет, она не хотела уязвить его. Она прекрасно знала, что в их музыкальной школе он единственный мужчина.
Потому что профессия — женская. Прибежище неудачников…
— Да… — Ольгины щеки порозовели, вино понемножку делало свое дело. — Видишь ли, Дима… Ты ведь хороший мужик, ты… я понимаю. Я отдаю себе отчет, что тогда… что ты, в общем-то… Я тоже в чем-то была неправа. Я понимаю.
Дима зачерпнул ложкой маслины. Положил в рот, стал жевать; до него как-то не сразу дошло, что Ольга назвала его по имени. Впервые за полгода.
— Видишь ли… Я хочу, чтобы и Женьке было хорошо… чтобы у него было будущее. И чтобы тебе было хорошо. Потому что я все-таки… я к тебе… хорошо отношусь, что бы я там ни говорила… Да, я сказала немножечко лишнего.
— И Женьке? — не удержался Дима.
Ольга сделала круглые глаза:
— Да ты что! Женьке — никогда! Клянусь! У мальчика должен быть отец, это как дважды два…
Дима отвел глаза. Снова сделалось тихо.
— А как у тебя на работе? — спросил Дима, чтобы хоть как-то избыть неловкость.
Ольга прожевала маслину. Сказала, глядя мимо Димы, в темноту за окном:
— Как мне это все надоело, Шубин. Осточертело. Я вкалываю, как лошадь… С утра до ночи. Выезжаю на политические разборки, на дутые презентации… то заседание горсовета, то гомики, то опрос на улице, то какое-то сборище коммунальных работников, то эта… трансплантация органов — репортаж из операционной… Всем все надо. А когда я делаю что-то по-настоящему классное, интересное… мне говорят, что это уж точно не надо никому. Что этого никто не будет смотреть. Что это «искусство ради искусства», бесконфликтно, без экшена, без драйва, еще без чего-то… Мне все это о-сто-чер-те-ло, — сказала она по слогам.
— Ты же всегда любила свою работу, — пробормотал Дима.
— И сейчас люблю, — Ольга сухо усмехнулась. — Сквозь слезы… странною любовью.
— А… ТАМ? — рискнул спросить Дима. — Там, если ты и устроишься…
— Уже устроилась, Шубин…
— Да… ты думаешь, там будет по-другому, и тебе дадут делать то, что ты хочешь? А не то, что хотят все эти… которые будут сидеть перед ящиком?
Ольга хрустнула пальцами, разминая суставы кистей:
— А там есть все, Шубин. Каналы для сытых, каналы для эстетов. Еще посмотрим…
Они помолчали. Свечи горели ровно, торжественно, будто в церкви. Впрочем, как раз в церкви Дима не был достаточно давно.
— У меня недавно сюжет убили, — сказала Ольга глухо. — Замечательный был сюжет… студенты кинофака в воскресенье на Андреевском устроили такую, как это сейчас говорят, инсталляцию… Очередные поминки по украинскому кино, но это было, по крайней мере, талантливо! Все, приняли, пошла программа… смотрю — нет моего сюжета! Оказывается, времени не хватило. На то, чтобы во всех видах показать скандал с какой-то девчушкой-попсушкой, времени как раз хватило…
Снова молчание.
— Шубин… — говорила Ольга оттуда, из внешнего мира. — Я понимаю… Если бы ты тогда послушал этого Лукова… Лукового… Он ведь наверняка говорил тебе, что бросать оркестр — глупость. Что… Слушай… Я была молодая, глупая… многого не понимала…
Ольга вдруг замолчала. Взяла свечу, подошла к двери в Женькину комнату; Дима видел, как мягко ступают ее ноги в серых махровых носках.
У нее всегда был маленький размер обуви. Тридцать пять. Золушкина ножка…
Ольга приоткрыла дверь в Женькину комнату. Тихонько закрыла опять. Вернулась:
— Этот Луков… точно говорил тебе, что ребенком должна заниматься мать. Я уверена. Наверное, не он один говорил. А ты не послушал…
Черный шарик маслины соскользнул с Диминой вилки, прыгнул на пол и укатился в темноту. Дима молча полез за ним.
— Оставь, я завтра подберу…
— А вдруг кто-то наступит? — спросил Дима из-под стола. — Будет пятно на ковре…
Судьба ковра не волновала его нисколечко. Ему хотелось малодушно спрятаться от этого разговора. От этого «вечера воспоминаний».
— …Тогда мне казалось, что это правильно, нормально… Я не знаю, как ты теперь все это… на все это… Может быть, ты раскаиваешься… так я хочу тебе сказать, что я понимаю. И… ценю, что ли… Вот если бы я пошла учиться на заочное, да, так все тогда делали… или вообще никуда не поступала, дождалась, пока Жека подрастет… Кстати, он страшно вырос в последнее время, — с переменой темы изменился и ожил тусклый Ольгин голос. — Ты знаешь, у него нога выросла сразу на два размера, всю обувь можно выкинуть, абсолютно всю… Никаких денег не напасешься. Хорошо хоть в «Динамо» им форму дают, бутсы знаешь как смешно называются? «Копачки»… Нет, ты не думай, что я тебя деньгами попрекаю. Деньги, они… Я просто хочу сказать, что прекрасно понимаю, что, в принципе, должна быть тебе благодарна. Я действительно… Да где же свет, черт побери?!
— Цибулько, — сказал Дима из-под стола.
— Что?
— Его фамилия не Луков, а Цибулько. Дай мне Женькин паровоз…
— Что?!
— Паровоз, на тумбочке стоит…
Она все равно не понимала, и ему пришлось выползти из-под стола. Взять с серванта будильник (рука сама помнила, как открывается блок питания). Вытряхнуть две батарейки, вставить в Женькин паровоз.
— Значит, Цибулько… — эхом повторила Ольга. Перевела дыхание: — Дима. Все, что мы делаем — для Жеки, понимаешь? Ты подумай… Жека уже почти взрослый. То, что у вас тут не сложилось… Это понятно, в общем-то. Он взрослый, он многое понимает… выводы какие-то сделал, я тут ни при чем. Тебе надо заново… с ним налаживать. Авторитет, если хочешь, завоевать. Ну не может сын уважать отца, когда отец сам себя… Димка, ты прости, что я такие вещи тебе говорю. Но я ради тебя говорю, чтобы ты с ним смог… найти контакт. Но мне что-то не верится, что ЗДЕСЬ ты смог бы его найти. Здесь ты никто.
— А ТАМ?! — не выдержал Дима.
— А там, Димка, еще неизвестно что будет. С нуля… но нам помогут. Я верю, что мы устроимся. И ты верь в себя, верь, что ты талантливый… Язык поскорее учи… Надо верить в себя, надо работать, нельзя опускать руки, нельзя смиряться… Понимаешь?
Паровоз заурчал, колеса завертелись и над кабиной зажегся крохотный прожектор. Подсвечивая паровозом, как фонарем, Дима снова полез под стол.
— Если бы ты тогда удержался в оркестре… — сказала Ольга. И замолчала.
Если бы да кабы…
Дима знал, что он в любом случае не удержался бы в оркестре. Анатомическое устройство его языка не позволяло ему лизать чужие задницы. В то время как этот простой и для кого-то приятный процесс был единственным настоящим способом удержаться в прославленном, богатом, более того — выездном коллективе.
Так что Ольга зря казнится.
— …Ты бы состоялся как музыкант… Ты же талантливый мужик! Да, можешь не смотреть, ты такой-сякой, но в таланте я тебе не отказывала никогда. И все могло по-другому сложиться… Ты был бы выездной… Ладно, давай так: кто старое помянет… Мы же с тобой друзья, Димка. Друзья детства. Может быть, ТАМ у нас будет какая-то другая жизнь, другие знакомства…