Балы и маскарады устраивались два или три раза в неделю, третьим или четвертым, по обыкновению, являлся воскресный куртаг наоборот, от которого д’Эон уставал особо, изображая девицу в треуголке юноши. Мужчины терпеть не могли придуманные государыней превращения, они были уродливы и нелепы в юбках на китовом усе и в высоких париках. Большая часть дам превращалась в маленьких невзрачных мальчишек. Хорошела только императрица, высокая, с легкой полнотою, мужской костюм ей шел, красивые ноги она с удовольствием показывала, плясала великолепно, особенно удавался ей менуэт. На каждом машкераде непременно кто-нибудь наряжен был арлекином, то была скользящая роль, переходящий приз для мучеников, коим осточертели фижмы; чаще всего арлекином оказывались природные комики вроде Льва Нарышкина, но иногда в этой роли пребывали влюбленный Репнин, очаровательный Салтыков или фаворит-временщик. Наряжаться каким-либо роковым, мифическим, театральным, библейским, литературным героем, особенно магом либо чародеем, возбранялось: императрица панически боялась чар и колдовства».
— Одна из моих кузин, — заметил Шарабан, прерывая чтение, — устраивала на дому со своими филологическими однокурсниками бал-вагабонд.
Бесчисленные кузины Шарабана были такими же привычными разговорными персонажами, как его шарабан, а также третьи тетушки с шестыми невестками Сплюшки.
— Что такое, блин, бал-вагабонд? — спросил Лузин.
— Бал бродяг, калька с французского. В некотором смысле тоже куртаг наизнанку. Моя кузина, равно как ее приятели с подружками, представляла собой дитя избалованное из интеллигентной семьи советского пошиба. Родители, артисты, юристы, врачи, профессура разнообразная, и представить себе не могли, какие вечеринки закатывают их детки, выросшие в ленинградско-петербургских квартирах с антикварной мебелью, начитанные, воспитанные, натасканные на всё, что — культура. На бал-вагабонд следовало прибыть в старье, драном, мятом, траченном молью. Сидели на полу, вместо скатерти стелили газеты, закусывали из консервных банок (высший шик — руками; кильки, например, или выскальзывавшие из пальцев маринованные грибочки), пили из граненых стаканов, предпочтительнее из горла, курили всякую дрянь, вроде «Беломора». «Махорочных», «Астры». Пили дешевое пиво, водку, вина для голытьбы. Анекдоты травили дубовые, попохабнее и с матерком. Пластинки крутили — чем пошлее, тем лучше, танцевали, кривлялись, что ж ты к моему хахалю прижимаешься, жопа ты этакая, да оставь ты ее, хай прижимается, я внимания не обращаю, у меня сегодня душа не стоит. Полная имитация пролетарского веселья.
— А само веселье? — спросил Лузин.
— По молодости, под парами дешевого вина, любуясь своими выходками, пародируя низшее сословие, отрываясь без правил, — и веселились, конечно. Но насколько я могу судить, а меня несколько раз приглашали, не без фальши, не без подделки. Но сами были зрители, сами актеры, импровизировали сиюминутно. Одна из девиц в подпитии забралась в ванную, разделась догола, выкрасилась зеленой гуашью, вышла руки в боки, голая, зеленая, сказала: «Ква!» — сорвала аплодисменты, убыла под душ. В те времена даже слова «стриптиз» никто не знал, великой смелости был демарш.
— В «бутылочку» играли?
— В фанты. «Что сделать этому фанту?» — «Куковать на шкафу десять минут…» Анашу курили. Кокаин нюхали. Один раз отвару мухоморного для глюк напились.
— Вот уж декадентские увеселения, а не пролетарские.
— Почему декадентские? Детсадовская поддельная «малина». Между прочим, певали «Мурку», «С одесского кичмана», «Мама, я жулика люблю», жестокие романсы, блатарские, «Мою лилипуточку», «Я гимназистка шестого класса, пью денатурку заместо кваса».
— Лучше с пролетарскими девочками, — заметил неизвестно почему рассердившийся Лузин, — в темном углу за вешалкой трахаться, чем пить мухоморный отвар с балованными инфантильными студентами и петь про лилипуточку.
— Дело вкуса, — ответил Шарабан, протер очки, собрался было читать, но начал с комментария, — черт, да тут выдраны три страницы! «…И если прежде пили олуй, квас, варенуху, Петр Великий ввел моду на венгерские вина. А при Елисавет пошло в ход шампанское, привезенное из Парижа французским посланником маркизом де ла Шетарди. Сама же кухня, быстро впитывавшая искусство французских поваров, развернулась в многосложные лукулловы пиры, устрашающие разнообразием блюд; нет ничего удивительного в том, что состояние печени императрицы оставляло желать лучшего. Ужинный стол на пятьдесят кувертов, к примеру, состоял из восьмидесяти блюд, мы не станем перечислять их, дабы не вредить здоровью читателя.