Двор плавал в тишине, дрыхли хулиганы и пьяницы («Все пьяницы, кроме меня одного, смотрят Морфеев телек», — бормотал он, совершенно счастливый), попрятались бездомные животные, следы замело.
Сев на ступеньку у лифта возле своей двери, он выкурил последнюю сигарету из мятой пачки, неслышно повернул ключ, бесшумно вошел в квартиру.
Тихо было и тут.
Все его старые, его больные, увечные смотрели сны, спала в торце прихожей на неразобранных коробках, придвинутых к покрытым ковром старинным сундукам, изредка подменяющая его любимая старшая дочь.
Шарабан пробрался на кухню, улегся на старую узкую кушетку, подставив табуретку под ноги, укрылся курткою. Он так хотел спать, что не мог уснуть. Лузин прислал ему эсэмэску: «Ой ли?» Он ответил: «Ну».
Стоило закрыть глаза, заснеженный меридиан летел в лобовое стекло. Веки не открывались, сон не шел, наглый угонщик, счастье-то какое, цела чужая машина, как ни в чем не бывало под окном покрывается белым пухом, досмотр прошли, самолет взлетел, никому не достанешься, свадебный подарок, никому из тех, от кого прятал тебя старик, кроме девчонки, которая хочет со своим пареньком изменить мир к лучшему, дудки, хотя не мне судить, надо будет на карте посмотреть, что там на юге Франции, какие города, городишки, населенные пункты, далеко ли Тоннер, детей будет трое или четверо, собаки, само собой, две, вот я наконец засыпаю, снится мне будущее, дети Сплюшкины видят сны, собаки уснули, она идет к столу, достает из ящика фарфоровую табакерку, открывается крышка белей русских зим, сейчас глянет китаянке в лицо зеленая мартышка, заплещется в сверкнувшем взгляде ее кларет из Шенонсо цвета глаз куропатки, поднимется со дна табакерки, падет на глазное дно надпись «Споминай обо мне», помните меня все, как я помню всех.
Ночью холод пошел на сброс, снег незаметно подтаивал, зима уже износила одежды свои, но про оттепель не догадывался пока никто.
«Нет, это надо же, одному из предков Лузина подарен был Мадрид… и что еще? Гренада? нет, завтра вспомню…» — улыбнулся Шарабан в темноте.
Засыпая, напоследок бормотал он пушкинские строчки: «А далеко, на севере — в Париже — холодный дождь идет и ветер дует…»
И три стихии — оттепели, сна и стихов — увлекли его в свои потоки.
