Под самой крышей жил на мансарде, на чердаке старый еврей-сапожник, наверху стучал он молотком, внизу стучали по мячу (и мячом об стенку) ребята. Из всех мальчишек выделял старый сапожник маленького Борю (словно чуял мастеровой будущего мастерового). Распахивалось чердачное окно, высовывался старик в ермолке, крича: «Борух, иди на вирóх»! Запыхавшись, мальчик бежал вверх по лестнице, старик трепал его по волосам, мальчика всегда ждало в крохотной комнатушке нехитрое угощение: леденец ли, пряник — и подарок: денежка, свистулька, игрушка.
Во время войны попавшую в оккупацию сестру Бориса Александровича Анну, похожую на брата, высокую, черноволосую, чернобровую, голубоглазую, с крупной лепки лицом (в роду у них были болгары), не раз загоняли фашисты в толпу предназначенных к расстрелу еврейских семей, крича: «Юден, юден!» За нее вступались местные полицаи, ее отпускали.
Позже, уже начальником кафедры (и клиники), он всегда выручал молодых талантливых докторов-евреев, которых «по пятому пункту» собирались распределить кого на Дальний Восток, кого поближе к Магадану, хлопотал за них, спорил с начальством, врача оставляли в Ленинграде.
Думаю, кроме личного склада и убеждений, срабатывали в нем это «юден, юден!», чуть не лишившее его сестры, да сопровождаемый легким эхом двора-колодца голос его старого друга: «Борух, иди на вирох!»
Мзия
На дипломе кафедры дизайна Высшего художественно-промышленного училища имени Мухиной я проектировала ИСЛ-4 («искусственное сердце-легкие»), аппарат для операций на сухом сердце. И дважды довелось мне побывать в Военно-медицинской академии: в клинике кардиохирургии, где сверху, с фонаря, прозрачного остекленного купола, виден мне был оперирующий Балюзек, и в нейрохирургии на операции моего отчима Б. А. Самотокина; он разрешил мне сделать несколько фотографий врачей (размывающих руки, идущих с поднятыми, согнутыми в локтях стерильными руками в перчатках, маски, бахилы, передники до пола, фантастическое шествие!). Кроме слушателей, в операционной со мной были еще двое мухинских: живописец Павел Абрамичев (тогда писавший портрет Б. А.) и его жена Светлана.
Оперировал профессор девятилетнюю девочку, привезенную на каталке, спящую, обложенную кусками льда, — в то время медики увлекались гипотермией. Б. А., обращаясь к курсантам, комментировал для них действия свои. Показав, где дислоцируется опухоль, сказал он: «Но ведь это девочка, личико женское, со стороны лба или виска подходить не будем, чтобы шрамы внешности не портили, подходим сверху». Взяв коловорот, пояснил он, что сверлить следует с осторожностью: пройдя кость, сверло может провалиться в мозг: «Это уж тогда будет по части судебной медицины». Просверлив два отверстия, он ловко продел через них узкую гибкую пилку и принялся пилить.
Мы, отстояв часа полтора, ушли с ощущением, что на нас воду возили, невероятно усталые зрители, а доктор продолжал оперировать еще три часа. После подобных операций отчим сбрасывал в весе несколько килограммов, у него часы на руке крутились.
Детей-пациентов он помнил особо, хотя никого из больных не забывал. Но, пожалуй, самой памятной была маленькая грузинка по имени Мзия.
В этой школьнице начальной школы жило неуловимое чудо женственности, ведомое людям со времен Елены Троянской и задолго до нее. Не о красавицах, не о хорошеньких, кокетливых, гламурных личиках речь; но об облаке, окружающем женское существо, о разлитом в плазме магните: только глянет через плечо — пиши пропало. И тень от шапочки твоей, венецианская баута.
Мальчик, влюбленный в Мзию без памяти, в приступе ревности ударил ее ножом. Нож, вошедший в позвоночник, по счастью, не повредил спинной мозг, Мзия попала на операционный стол, все обошлось, она быстро вышла из больницы.
Но через некоторое время начались у нее чудовищные головные боли, судорожные припадки, непонятная симптоматика, не проясняемая ни одним из тогдашних методов исследования.