«Вдвоем им было весело и легко, и иногда казалось ему, что это оттого, что она подходит ему по росту.
Все его териокские поездки, до театрального лета и после, были только прологом и эпилогом.
И сам-то роман должен был бы продолжаться именно тут, а не в Тучковом переулке подле дома, где когда-то (давно ли?) жил он с молодой нелюбящей женою. Мешали разве что рельсы, не пожелавшие сметать на живую нитку время и пространство. Да еще то, что всякие отношения отчасти напоминали работу над ошибками, толку от которой не было вовсе».
«Однажды он приехал зимой. Как все аутисты, он был визуал, его житейские мечтания о чуде тотчас приобретали форму реалистических видений, еще в поезде он прямо-таки видел в зимнем териокском воздухе ее маленькую фигурку с прямой спиною, вот он подходит к ней по ее следам, она оборачивается, конечно, он снимет комнату в кофейне “Идеал”, где жила она когда-то, они будут вместе. Для видений ему не нужны были ни эфир, ни опий, воображения хватало с избытком. Когда зимняя встреча не состоялась, он был даже не раздосадован и не разочарован: удивлен».
«В конце двадцатого века узнал я из хорошо информированного источника, что до начала восьмидесятых в Лондоне жил эфиоп, утверждавший, что он сын русского поэта Гумилева, и увидел сон об этом эфиопе, у которого была такса по имени Бетель и наложница-маньчжурка по прозвищу Чад. Так же, как и его отец, он умел по желанию выдыхать два вида табачного дыма: белый и голубой. На столике у камина у эфиопа лежал необычный портсигар, но я не успел его рассмотреть».
«…но если бы они помирились, она приняла бы в дар обещанную шкуру леопарда и жемчуг, он увидел бы Ореста и рассказал бы ей о миражах на Красном море, виденных им остовах погибших кораблей, обманутых этими миражами, и об одном из самых запомнившихся ему эпизодов путешествия, о посещении константинопольской Айя-Софии. Ведь именно открытку с видом Константинополя он прислал ей из Порт-Саида».
«Маленький седой турок […] показал нам зарубку на стене, сделанную мечом султана Магомета; след от его же руки омочен в крови; мы увидели стену, куда, по преданию, вошел Патриарх со Святыми Дарами при появлении турок.
[…] Я еду в Африку и прочел “Отче наш” в священнейшем из храмов. Несколько лет тому назад, тоже на пути в Абиссинию, я бросил луидор в расщелину храма Афины Паллады в Акрополе и верил, что богиня незримо будет мне сопутствовать. Теперь я стал старше». Н. Гумилев. «Африканский дневник», публикация Ореста Высотского.
«Меня поразил этот ушедший навеки в стену Софийского собора Патриарх со Святыми Дарами, я вспомнил название его дарохранительницы, одно из любимых моих слов табернакль, находившееся в детстве для меня в одном ряду с волшебными словами сансапариль, зензибиль, нонпарель, силламарин, сапропель».
Легкая дрожь вроде пресловутых «мурашек по спине» охватила меня, потому что далее с восторгом я прочла еще одно определение, начертанное рукою неведомого и невольного собеседника моего.
«Табернакль — 1) шатер, скиния или куща, по-еврейски “мишкан” (обиталище, местопребывание), походный храм евреев, место жертвоприношений и хранилище ковчега Завета до постройки Иерусалимского храма. А также — 2) дарохранительница, где хранятся Святые Дары — тело Христово и кровь Христова, самый священный предмет в христианском храме (от дарохранительницы следует отличать дароносицу, ковчежец для перенесения Святых Даров, например, для причащения или соборования на дому). 3) Вечное небо, библейские Небеса Господни. 4) Неприкосновенное священное место, “святая святых”. 5) В разговорной речи — пунктик, идея фикс, “священная корова”, “son tabernacle”».
На двух соседних листках с чуть обгорелыми краями было по одной строчке.
«Оказывается, любовь дарила чувство ни с чем не сравнимой свободы; раньше он этого не знал».
«В моем сне покойники опять ели рыбу».
«Что же стало табернаклем, священной коровой этого с трудом оправившегося от тяжелой болезни подростка? — писал обладатель острого кардиограммного почерка (в разговоре Гумилев назвал свой возраст личности: “Мне всегда будет тринадцать лет”). — Думаю, поэзия, точнее, роль поэта. Его отличало, кроме всего прочего, обостренное чувство собственного достоинства, которое присуще самосознанию инвалида, а я утверждаю, что он им и был в какой-то мере, пережив в детстве то ли энцефалит, то ли менингит, тяжкую болезнь со страхами, повышенным слухом и т. п. (интересно, что похожую хворь перенес в детстве его тезка Никола Тесла), и все это на фоне врожденной энцефалопатии, башенный череп, скованная осанка. Он был бы находкой для логопеда, с его-то дикцией, не просто легкая неправильность, натуральная врожденная аномалия, передавшаяся и его сыну, чьи блистательные лекции заставляли слушателей преодолевать с ходу слуховые барьеры, созданные картавостью, шепелявостью, ротацизмом и незнамо чем еще. Почему-то речевые дефекты моего любимого поэта и его сына напоминают мне легенду о младенчестве Моисея: ребенку, дабы испытать его неразумие, предлагают на выбор золото и горящие угли, выбранный им уголь, положенный в рот, делает Моисея на всю жизнь косноязычным. Сам любимый поэт мой был бы находкой и для занимающегося коррекцией офтальмолога, косоглазие, резко сниженное зрение, он был на правый глаз полуслепой и стрелял-то (каково ему, кстати, было на фронте, куда, минуя медкомиссию, попал он обманом?) слева, как левша. Дефект врожденный, а не следствие травмы в младенчестве, хоть и травма была, и больной глаз оперировали: дочь Елена косила так же точь-в-точь, унаследовав рассеянный, слегка туманный, неправильный серо-голубой взор. Ему, как всякому инвалиду, надо было постоянно пересиливать себя, дни борьбы, быть первым, будь то джигитовка, путешествие, любовная победа, защита Отечества, закалка — или принадлежность по праву к жреческому племени hommes de lettres».