Немец, обманщик, пройдоха, с хлестаковской хвастливостью объявивший себя мастером порцелан-гласса, получал без зазрения совести немалое жалованье свое, но сколь ни менял он пропорций смеси для обжига, дело не шло. Мучившийся за гроши маркшейдер Виноградов на второй год неудач стал, выпимши, немца побивать, тростью ли, посохом ли, личной дубиной.
Возможно, восточной китайской фарфоровой премудрости просто хотелось, чтобы ей принесли человеческую жертву, как некогда хотели того возводимые ветхими языческими людьми стены: не замуруешь кого, стена рухнет. И к жертвоприношению предназначены были Гунгер с Виноградовым.
В какой-то момент русский не выдержал, стал попивать регулярно, странен был пьяным, буен наособицу, дерзок с начальством: сажали его на цепь, точно пса, точно последнего раба дикой помещицы, не исключено, что пил не простое вино, но пытался он развеять чары судьбины так называемым кукельванцем, смесью вина с наркотиком, не лишавшей пьющего физических сил, но затмевавшей память, придающей вид абсурдистских грез самому простецкому антуражу, делавшей жизнь мистерией, видением театральным.
Заколдованное место, где мыкались творцы русского фарфора, словно находилось в невидимой воронке поля времени, взбалтывавшей жизнь то против, то по часовой стрелке, Виноградову казалось, что он молниеносно стареет, склонен одряхлеть, за год проживает то пять лет, то семь. Но посещали его тут и приступы невероятной энергии, будущий императорский фарфоровый завод отстраивался, по виноградовским чертежам возводилась огромная печь для обжига, открывалась школа мастеров, куда набирали с малолетства, работали свои художники из крепостных, вот у них-то успехи с красками явлены были воочию. Впрочем, стоило только явиться успеху, блеснуть белоснежной чашкою либо затейливой игольницей, как рядом выскакивала неудача, белое сменялось мертвенной желтизною, посуда трескалась, крошилась, Виноградова опять сажали на цепь, немец потерял всякий немецкий лоск, регулярно забывал о парике, сидел седой, всклокоченный, в старом мятом домашнем платье. Молодцеватыми, облаченными по форме смотрелись — и радовали глаз — только стражи, приставленные к формирующемуся заводу да к горемычным заводским. Но и некоторые из них, должно быть, не отказывались хлопнуть со звенящим цепью маркшейдером, ставшим ныне бергмейстером, кукельванца, и, подражая ему, глядели оловянными зенками вдаль, не замечая прибывшего из столицы посыльного или заказчика, не удостаивая его выходом своим из невидимого кабинета грез.
Снег только начинал присыпать замерзшую землю, застывшую неземным свеем грязь, жухлую обесцвеченную траву, поэтому заказчица, девица Лия де Бомон, прибыла к порцелиновой заставе не в санном возке, а в карете. Сходя с каретной приступочки, д’Эон увидел заколдованное место, стража, цепного мастера, почуял в очередной раз дрожь, полуозноб от русских декораций, пожалел отчаянно, что в платье и матинэ, а не в мужской одежде, без шпаги, главное, без шпаги! — мелькнувший в сознании его блеск клинка, отразившийся во взгляде его, заставил двух полуотсутствующих повернуться и ответить ему взорами удивления.
Направлена была заказчица к художникам, обретавшимся в малой избушке, притулившейся к кирпичной стене то ли развалившегося, то ли недостроенного строения. В отличие от двух первых фигурантов, напоминавших Гамлета с дозорным пред встречей с тенью отца принца датского, оба художника из крепостных, и отец, и сын, удивили д’Эона спокойствием, тихим непонятным весельем. И текст на будущей табакерке, и сюжет миниатюры на внутренней части крышки с тщанием был записан сидевшим в углу — делопроизводителем, что ли? — на ломаном французском заверившим клиентку: заказ будет выполнен, все сделаем, дамуазель будет довольна. «А сумеют ли ваши мастера изобразить портрет животного?» — «Не беспокойтесь, сумеют, — молвил делопроизводитель, переговорив с улыбавшимися художниками, — они обезьян видали». Тут мадемуазель достала из муфты узелок шелкового платка, развязала его, художники наклонились, рассматривая мелкие кристаллы дымчатого кварца, кусочки золотистого топаза. «Спросите, смогут ли они сделать глаза зеленой мартышки из топаза?» — «Смогут, и спрашивать нечего, — отвечал переводчик, — а вы не хотели бы видеть ее глазки бриллиантовыми, опаловыми или изумрудными? Камушки у нас есть, подберем». — «Нет, — отвечал д’Эон, — пусть будут золотистые». — «Бриллиант наряднее». — «Дело в том, что я хотела бы напомнить государыне один наш разговор о винах, когда я сказала ей, что мое любимое вино — кларет из Шенонсо цвета глаз куропатки». Он уже успел заразиться русской привычкой говорить о чем попало с первым встречным.