— Трубачева ей хочу достать, — озабоченно качал головою Шарабан, — «Лингвистическую терминологию родства». Пока не нахожу. Вместо того чтобы произносить «второй дедушка с материнской стороны» и «первый дядюшка с отцовской», пусть говорит «вуй» или «стрый».
Первой фразой, повторенной Сплюшкою с легкостью после чудодейственной инструкции к «скальпе массажеру», стало начало андерсеновского «Соловья» в волшебном переводе Ганзенов: «Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители — китайцы и сам император — китаец».
А первой историей о родственниках — рассказ о русской тетушке.
— Моя русская шестая двоюродная тетушка Тань, — негромко повествовала Сплюшка после полугода бесплодных игр в свободную речь (Шарабан с Лузиным слушали ее, как зачарованные), — родилась от брака китаянки с русским мужчиною. Жила она в Санкт-Петербурге, тогда именуемом Ленинградом, недалеко от рынка перед храмом. Шестая двоюродная тетушка Тань унаследовала от отца русые тонкие шелковистые волосы, а от матушки наш разрез глаз, вот только цвет глаз напоминал осеннюю воду: прозрачный, чистый, серо-голубой.
С младых ногтей («Браво!» — вскричал Шарабан) Тань проявляла небывалые способности к искусству, за что ни бралась она — все получалось. Она пела, танцевала, мастерила кукол, шила, вышивала, но лучше всего давалось ей рисование. В двенадцать лет получала она награды на всемирных выставках детских рисунков. Во всех ее работах, сделанных тонкой кисточкой, проработаны были мельчайшие подробности, в каждом ее таланте таилось нечто китайское. Когда в доме гас свет, зажигали свечи, ей случалось, задумавшись, собрав теплый свечной воск, слепить маленькую розу без расчета или тренировки: ее машинальная роза («Двадцать копеек!» — воскликнул Лузин) казалась совершенной.
В пятнадцать лет стала она работать китайской тушью на рисовой бумаге, только иногда подкрашивая акварелью цикламен или мимозу. Все полагали, что она училась каллиграфии у какого-нибудь мастера, подобного великому Ци Бай Ши.
Многие ровесники влюблялись в Тань, она дружила с ними, но оставалась холодна, пока не удивила родителей внезапным браком: в неполных двадцать лет вышла за человека много старше. У них родился мальчик, Тань продолжала рисовать, русые волосы уже не заплетала в косы, укладывала в высокую прическу, а в уши вдевала редкой красоты самодельные серьги. Муж звал ее «моя серая белочка». Вот только по субботам она уходила куда-то на полдня в гости, никому не говоря куда…
— В гости по субботам?! — внезапно ни с того ни с сего встрепенулся Лузин.
— Вскоре Тань заболела, — продолжала двоюродная племянница, не обращая внимания на лузинское восклицание, — и умерла, а перед смертью бредила, звала «узкого ангела», тут выяснилось, что ходила она в гости к старому антиквару, где любимой ее картиной был узкий высокий ангел великого русского художника Михаила.
— От какой болезни она умерла? — спросил Лузин.
— Говорили — от рака, но какого-то ненастоящего. Моя матушка утверждала, что шестая двоюродная тетушка Тань была слишком хороша для красной пыли.
— Красной? — переспросил Кипарский.
— Красной пылью у нас называют суетный грешный мир. Ее муж-актер очень любил пьесу «Юпитер смеется». Он в ней играл роль. И родился под знаком Юпитера. Человеку лучше не стряхивать пыль с главы звезды Тайсуй, таково китайское имя Юпитера. Тайсуй, говорят гадальщики и чародеи, — олицетворение зла, приносящее несчастье.
— Что ты все про пыль да про пыль, — сказал Лузин.
— Ведь я уборщица, — отвечала Сплюшка, унося ведро со шваброю в соседнюю комнату.
— Узкий ангел… — задумчиво пробормотал Шарабан. — В гости к антиквару… А ведь я знаю, куда ходила Сплюшкина тетушка Тань! Я сам туда ходил! Ангел руки Врубеля, высокий, в узкой раме, чудесный! В детстве да на заре туманной юности я частенько оказывался в квартирах разных антикваров и коллекционеров, меня туда мой дядюшка с собой брал.
— Не седьмой ли двоюродный, часом? — поинтересовался Лузин.
— Родной. Матушки моей брат, последний мастер в роду потомственных петербургских краснодеревцев Юдиных. Все меня надеялся к профессии приохотить, а я, дурак, пошел в университет.
За двадцатый век вообще на нет сошла традиция потомственных профессий. Один знакомый, интереснейший человек, блистательный переводчик, знавший двенадцать языков, — а как знал он русский! — отбывший ссылку с 1937-го по 1954 год, да еще повезло ему, года полтора всего в тюрьме провел, остальное время не в лагере, на высылках, куда Макар телят не ганивал, в Восточной Сибири, — рассказывал, что встретились ему в ссылке несколько семей, от дедов до внуков, потомственных петербургских рабочих, на все руки мастера, умнейшие люди, женщины в семьях образованные и начитанные, нынешним образованкам не чета.