— Что теперь? — Шаммед бросил на пол окурок, придавил его ботинком. — Покрой мой убыток, и все. Ружье уж ладно, не в счет.
Джавад опустился на табуретку. «Славно он хочет меня нагреть! Две сотни! Неужели отдать? А если не отдам?.. Ведь его, подлеца, не зря Лисой зовут, дождется случая, такое устроит — две тыщи рад будешь дать! Отдать или не отдать?»
— Шаммед! Половину возьмешь?
Лиса загнул на правой руке три пальца, а двумя ткнул Джаваду прямо в нос.
— Две сотни!
Откинув назад голову, Джавад посмотрел на жесткие кривоватые пальцы с грязными суставами и, вздохнув, поднялся с табуретки.
— При мне нету. Пойдем домой.
Шаммед-Лиса шел рядом с Джавадом, посмеивался, говорил что-то, но Джавад не слыхал его слов. «Вот, гляди, — думал он, — ему, сукиному сыну, и тридцати нету, а я, взрослый мужик, его боюсь. А он Серхана боится. А тому и вовсе двадцать пять. Что же это получается? Старшие боятся младших. Выходит, они сильнее. За одного закон, за другого сила, третий просто без совести… Вот сейчас Лиса возьмет и слопает мои две сотни. Честным трудом добытые. Гасанкулу, мир праху его, не зря говорил: ишак добывает, жеребец съедает!»
…Шаммед-Лиса уже нагнул голову, собираясь пролезть в комнатку, но Джавад тронул его за плечо:
— Тут постой, за воротами. Сейчас выйду.
Кое-как продравшись через стаю ребятишек, мгновенно облепивших его, Джавад поднялся на веранду и, не взглянув на Кендиль, обрадованно блеснувшую глазами, прошел в переднюю комнату. В доме их было пять, в одной ребятишки спали, в другой ели, но сюда, в маленькую комнату, помещавшуюся в торце дома, всем, кроме него и Кендиль, вход был заказан.
В углу комнаты, устланной ковриками и паласами, стоял старый большой сундук. Опустившись перед ним на колени, Джавад аккуратно сложил черное бархатное с бахромой покрывало. С трудом поднял тяжелую крышку, из-под груды одежды, пропахшей полынью, достал небольшой узелок, положил его на колени и, словно портянку, стал осторожно разматывать зеленую шелковую тряпицу. От денег, сложенных аккуратными стопками, как и от одежды, исходил запах полыни…
Проклиная Шаммеда, Джавад отсчитал двадцать розовых десяток…
— Что случилось, Джавад? — обеспокоенно спросила Кендиль, когда он вышел на веранду.
— Сейчас приду, — сказал он вместо ответа.
Отворил калитку, огляделся…
— На, бери. — Джавад протянул Шаммеду деньги. — И больше не нарушай закон.
Шаммед-Лиса поплевал на пальцы, не спеша пересчитал десятки, аккуратно сложил их, убрал в карман и улыбнулся:
— Маленькая у тебя голова, уста Джавад, а мозги имеются. Будь здоров!
После ужина, часок подремав на веранде, Джавад отправлялся на покой, и минут через пять спальня наполнялась громким храпом. Сегодня он ушел сразу, как собрали посуду, прошло полчаса, а храпа не было слышно.
Пришла Кендиль, легла. Джавад заворочался.
— Ты кому деньги-то отдал? — спросила Кендиль, положив ладонь ему на руку.
— Взаймы дал одному…
По голосу и по тому, как поспешно ответил, Кендиль поняла, что Джавад врет, но приставать не стала, даже не огорчилась. Кендиль никогда не лезла в денежные дела. «Он заработал, ему и тратить. Семьянин Джавад — лучше не бывает, как сыр в масле катаемся. И к матери моей, и к брату всей душой!»
Джавад осторожно вытянул руку из-под ладони жены, пристроил на живот. Рука показалась ему тяжелой, он переложил повыше — на грудь. «Повезло мне с женой. Золотая женщина. Только ради нее и маюсь с Гарибом. Не замажь я сегодня рот Шаммеду, ославил бы парня на весь район. Каково бы ей, бедной?..»
Где-то в глубине души Джавад чувствовал, что дело обстоит не совсем так, — Гюльсум замешана, но признаться в таком деле даже самому себе не позволяла гордость.
— Спишь, Джавад? — Кендиль дотронулась до его плеча.
— Засну, если дашь возможность.
Жена приподнялась на локте, заглянула ему в лицо, но в темноте ничего не разглядела.
— Что-то ты последнее время все спишь, спишь… — она огорченно вздохнула.
— Отпрыгался я, Кендиль, — устало, будто весь день камни таскал, сказал Джавад. — Было время — на совесть потрудился.
Жена тихонько засмеялась. Погладила его заросшую шерстью грудь.
— Так что ж выходит? Состарился?
Джавад виновато вздохнул. «Хорошая она женщина, вот только… Не понимает. Есть у меня настроение, нет — ее не касается, Конечно, молодая еще…»
Кендиль было тридцать семь, она родила семерых, но по виду никак не скажешь. Волосы смоляные, лицо гладкое. В теле, хотя вовсе не толстуха. И рослая, чуть пониже его; идет — половицы поскрипывают.