Упершись руками в землю, Джавад тяжело поднялся.
— Адыширин! Не пекут они тебе ноги?
Адыширин поглядел на свои сапоги и ничего не ответил.
Серхан не видел Гариба с тех пор, как тот слег, и просто глазам не верил. Что сделалось с парнем! Руки висят как плети. Кажется, поверни их, и затрещат, сломаются, будто сухая ветка. Шея тонкая-тонкая. Глаза провалились, не видно их, только зрачки сверкают.
— Твое ружье? — стараясь не смотреть на Гариба, спросил Джавада Серхан и кивнул на лежавшую в траве двустволку.
— Мое.
— Охотничий билет есть?
— Билет?
— Я выстрел слышал. Ты стрелял?
— Да вот зайчишку уложил…
— А хоть мышонка. Нельзя здесь стрелять — ясно? — Голос Серхана звучал сухо. — Знаешь ведь, здесь заповедник. Нам не зря деньги платят, охранять поставлены. Если каждый по одной птичке…
— Да какая там птичка! — перебил его Джавад. — Я в жизни воробья не подбил! И ружье-то, видит бог, заржавело висевши. Так уж, ради Гариба, для прогулки… А птицу мне чего стрелять? У меня этих курей-цыплят без счета, да таких, что на молочного ягненочка не сменяю. — Он говорил, а сам смотрел на Серхана и думал: «Это ж надо, какие щеки! Будто его, подлеца, гранатовым соком полили!.. Вот бы Гарибу такой румянец!..»
Серхан наклонился, поднял с земли ружье.
— Ружье я у тебя забираю, уста[1] Джавад. Акт составлю.
Ерунда это, дурака валяет парень. Отнять ружье? Да он, Джавад, этому Серхану самое малое двадцать кепок сшил! И папахи шил. А шапку! Вон там, в Белом озере, Серхан подстрелил двух бобров. Из двух шкурок шапка выходит — загляденье! Что ж он, забыл?
Джавад улыбнулся, но увидел, что Серхан и не думает отвечать улыбкой, подобрал губы.
— Что это он? Адыширин!
Адыширин пожал плечами с таким видом, будто все это не имеет к нему ни малейшего отношения. Как же так? Адыширин тоже охранник, в заповеднике работает. А по годам так он Серхану в отцы годится. Чего же Серхан при старших вперед лезет? Непорядок.
— Забираю твое ружье, — Серхан перекинул двустволку через плечо.
Джавад снова взглянул на Адыширина:
— Это что ж такое, а?
Адыширин снова пожал плечами:
— Он старший, не я.
Джавад не раз слышал, что Серхан скор на расправу, поймает такого с ружьем, так разуважит, что после его приема человек и близко не подойдет к заповеднику. И не случалось, чтоб кто-нибудь жаловался в милицию. На всякий случай Джавад решил не выводить парня из себя. Наклонился, поднял пустую сумку.
— Жертвую тебе свое ружье, — миролюбиво заявил он. — Бери.
Сказать-то сказал, а подумал совсем другое: «Подлец ты, Серхан! Что ружье денег стоит — это дело второе, главное — слух пойдет, у Джавада ружье отняли. Мужчина отдал ружье мальчишке. И ведь хватило наглости! Каких только я тебе кепок не шил: и «восьмиклинку», и «короткий козырек», и «аэродром»… Конечно, они тебе теперь ни к чему, Джавадовы кепки. Их теперь в магазине навалом. А совесть-то есть у тебя? Сопляк!»
— Ну ладно, забрал ружье, и делу конец… — Джавад сунул сумку под мышку. Продолжать смысла не было. — Пойдем, браток! — позвал он Гариба.
Гариб не трогался с места. Он стоял, устремив на Серхана глаза, сверкающие в провалах глазниц, и Серхан, похоже, старательно отводил взгляд.
Адыширин взглянул на бледное лицо Гариба, что-то шепнул Серхану и молча уставился на носки своих грязных сапог.
Серхан подошел к Джаваду.
— Держи! — он протянул ему двустволку. — Прощаю на этот раз. Ради него. — Он кивнул на Гариба. — Больше чтоб не шатался тут с ружьем. Будь здоров, уста Джавад!
И мать была на веранде, и сестра, и семеро ее ребятишек стояли рядком один к другому. И Гюльсум стояла в сторонке, прислонясь к оконной раме, скрестив на груди руки. Все не отрываясь смотрели на калитку, прорезанную в железных воротах.
Когда калитка наконец отворилась и появились Джавад с Гарибом, Кендиль, не выдержав, сбежала вниз. Толкая друг друга, бросились за ней ребятишки. У Малейки тоже не хватило терпения — поспешила навстречу. Одна Гюльсум не тронулась с места.
Кендиль подошла к брату, положила ему руки на плечи. Вгляделась.
— Смотри, мама, он совсем другой стал! Клянусь! Видишь, какой цвет лица. Видишь?
Малейка видела, что лицо у сына такое же, как было, желто-серое, но согласно кивнула.
— Да, получше стал, — сказала она.
Джавад поглядел на одну, на другую женщину: верить или не верить.