— Ты что, совсем сдурел? — плачущим голосом сказал Михеич. — Мало тебе вчерашнего?
— Я аж глазам своим не поверил, — возбужденно говорил милиционер. — Неужто, думаю, опять этот крокодил? Вот народ — ни стыда, ни совести!
Петрищев молчал. Кой толк было объяснять этим людям, что несправедливо с одного тела две шкуры драть. Он уже раз пострадал, так имейте совесть, отпустите с миром бедного человека! Ощущение было такое, будто его обыграли в пух и в прах краплеными картами, доказать ничего нельзя, но обида и злость продирают до кишок.
— Подпиши, — по-давешнему сказал милиционер, и снова Петрищев, не читая, подписал протокол о своем задержании во время незаконной ловли рыбы.
— Смотри, Петрищев, допрыгаешься до тюряги, — не зло, а скорей жалеючи сказал сторож, и вся компания пошла прочь, не поленившись предварительно сломать шест от «козы». Острогу забрал милиционер.
Петрищев с бешенством подумал, что Яшка опять сумел удрать.
Ночью Петрищеву казалось, что он тяжело заболевает. Его знобило, и все тулупы и одеяла, наваленные на него Нюшкой, не помогли ему согреться. Все же к утру он задремал, а когда проснулся в десятом часу, то чувствовал себя хоть и ослабевшим, но вполне здоровым. Он не стал распространяться о вчерашнем, только сказал жене:
— Чтоб этого еврейчика здесь духу не было… Да и остальным скажи, пусть отчаливают… Не желаю…
Но московские охотники и сами решили не беспокоить огорченного хозяина, они убрались подобру-поздорову раньше, чем Нюшка успела их турнуть.
Золотая все-таки женщина Нюшка! Когда Петрищев, шаркая ногами от слабости и душевного угнетения, прошел в кухню, на праздничном столе среди пирогов, ватрушек, всевозможных копчений и солений стояла поллитровка. Из своих хозяйственных денег расщедрилась Нюшка. И хотя это такая малость — одна поллитровка на все долгие праздники, растроганный добротой жены Петрищев несколько окреп духом и решил бороться за себя.
Праздники прошли тускло. Заезжал, правда, Нюшкин брат с домашним вином, но это не разогнало мрачности Петрищева. Он привык на праздники пить свое да и людей угощать, а не чужой милостью пробавляться. Он был рад, когда праздники кончились, схлынул поток приезжих, заполнивших все берега, каждый клочок твердой земли в заболоченных лесах, каждую избу и сарай. Один Петрищев не пускал на праздники постояльцев. В эти дни он жил только для себя и даже в несчастье не захотел менять установленного порядка.
А в первый же будний день после работы он заехал к Михеичу прощекотать старика насчет возвращения лодки и снасти.
— Ты и думать об этом забудь! — огорошил его Михеич. — Может, кабы другой раз не попался… А сейчас — все, жди повестку в суд.
— Какой еще суд? Ты сдурел, что ли, Михеич? Если за это судить, так весь район, чего ж меня-то одного?
— Весь район не попался, а ты попался. Тебя показательным судить будут, чтоб другим было неповадно.
— Помоги, Михеич, хоть мотор вернуть, — вздохнув, сказал Петрищев, — за мной не пропадет.
Но Михеич только руками замахал.
— Глупый ты, Петрищев, хуже дурки. Ступай себе с богом!
Михеич как в воду глядел: Петрищева вызвали в суд. Памятуя, что пожилой судья Степан Степанович был страстным рыболовом и тонким ценителем ухи, Петрищев прихватил для него свежей рыбы, в знак уважения. Но, приехав в суд, с огорчением обнаружил, что старый судья давно вышел на пенсию, а по их участку судит молодая женщина с красивым лицом и тонкими губами. Вот что значит опускать в урну бюллетень, не глянув, что там написано, — Петрищев сам голосовал за новую судьиху.
— Чего это селедкой запахло? — сказала судьиха, брезгливо скривив тонкие губы.
Петрищев стыдливо сунул под табурет авоську с рыбой. Дни стояли по-летнему жаркие, и, пока он добирался до города, рыба не то чтобы испортилась, но пустила крепкий душок. Конечно, такой мамзели-фриказели не предложишь на ушицу. Если уж человеку раз не повезло, так не повезет во всем.
Судьиха показала Петрищеву разные бумаги: акты о задержании и какие-то судейские заключения. На основании этих бумаг, сообщила судьиха, его будут судить за браконьерство. Петрищев выслушал ее спокойно, спорить не стал: разве баба понимает в рыбалке и местных промысловых обычаях? Он только предупредил, чтоб в дневное время суда не устраивали, он работает на сдельщине и не намерен терять деньги, он и так довольно пострадал.
— Пусть суд как хочет решает, а чтоб мотор мне вернуть! — строго сказал Петрищев, еще раз вспомнив, что эта молодая женщина обязана и ему своим высоким постом.
Судьиха как-то странно поглядела на Петрищева, ее тонкие губы словно бы чуть вспухли.
— Вам полагается защитник. Посоветуйтесь с ним, хорошенько посоветуйтесь, — сказала она почти ласково.
Защитник попался Петрищеву бестолковый. Даром, что с лысиной и в очках, но без всякого понятия. Он ни черта не смыслил в рыбалке, острогу называл «трезубцем», хотя у нее восемь зубьев, лодку — «челноком», подъемник — «неводом». Он наговорил Петрищеву ворох страстей: ему чуть ли не тюрьма грозит за то, что он багрил рыбу. Петрищев усмехнулся, слушая адвокатскую чушь. Если за такое сажать, тогда полрайона в тюрьме окажется.
— При чем тут полрайона! — воскликнул адвокат. — Накрыли-то на месте преступления вас одного!
Этот довод не проник в сознание Петрищева. Почему отвечать должен он один, когда браконьерили все? Острогами пользовались и поселковые рыболовы, и городские, и даже приезжие из столицы. Неужели только из-за того, что он попался, а другим удалось бежать, наказание ляжет на него одного? Природное чувство справедливости бурно восставало в Петрищеве против подобного беззакония. Если уж отвечать, так всем, это будет по чести и совести. Но, похоже, никого больше привлекать не собирались, значит, отпустят и его, покуражатся и отпустят.
Адвокат тщетно пытался объяснить Петрищеву: взятому с поличным нарушителю не может служить оправданием, что другим преступникам удалось скрыться. Петрищев посмеивался про себя: адвокат был навязан ему от суда, значит, он тоже принадлежит вражескому стану и потому пытается его запугать. Но одно понял он крепко к концу их долгого, скучного собеседования: лодку, снасть, мотор и водолазный костюм ему не вернут. Мало того, думал он, холодея, тут попахивает крупным штрафом. Сколько же сдерут с него, душегубы, за два десятка плотичек? Небось не по рыночной цене, а вкатят рублей тридцать, мать честная! Такую пропасть деньжищ придется уплатить ко всем уже понесенным потерям за эту паршивую горстку! Ну нет, он в Москву поедет, он до главного прокурора дойдет!
Петрищев так расстроился, что совсем перестал слушать адвоката. Позже он вспомнил, что адвокат зачем-то расспрашивал, не зашибал ли покойный родитель, и про него самого: не был ли он контужен на войне, не страдает ли головокружениями или бессонницей? Это еще к чему?
И когда через некоторое время адвокат прислал ему открытку с приглашением явиться для новых разговоров, Петрищев не отозвался. Он поехал прямо в суд, состоявшийся, к удивлению, скоро — еще не вся грязнуха отнерестилась. Нюшка велела ему побриться, надеть белую рубашку в тонкую голубую полоску и новый синий, в лиловость, ватник. Крахмальный, жесткий воротничок рубашки Нюшка скрепила круглой медной запонкой, больно укусившей ему кожу на шее, когда запонка проходила в узенькую петельку. Необмявшийся ватник сидел колом, но Петрищев чувствовал себя нарядным и миловидным, на нем были новые суконные брюки, до блеска начищенные сапоги с хромовыми голенищами, в глазнице горел ярко-голубой глаз.
Нюшка, конечно, поехала вместе с ним. Они проголосовали на мосту торфяной «кукушке» с прицепным пассажирским вагончиком, машинист притормозил, и они забрались на высокую подножку. Петрищев чуть не угодил под колеса: новый ватник жал ему в проймах. Он указал Нюшке на этот недостаток и велел по возвращении распустить проймы. «Нашел, о чем заботиться, — ворчливо сказала Нюшка, — подумал бы лучше, чего суду будешь говорить». А чего об этом думать? Врать он не собирается, а суду и самому должно быть ясно, что нельзя засуживать одного человека за общую вину.