Бессмысленность моего обучения ставила меня в тупик. Я молчала, решив превзойти их во всем, что они делали. Решимость помогала мне подавлять гнев.
Следующее ее замечание словно отражало мои мысли:
— Знаешь, почему так должно быть?
— Мне… можно ответить, госпожа Леони? — Я решила, что меня будут бить; даже спина зачесалась.
— Да. Можешь говорить!
— Я должна всему научиться, но мне не придется зарабатывать себе на жизнь ремеслом.
— Маленькая нахалка! — Несмотря на слова, в ее голосе не слышалось злобы. — Время от времени тебя будут просить оценить ту или иную вещь, то или иное блюдо, комнату, человека. Ты должна уметь отличить платье, которое впору правительнице Медных Холмов, от подделки, сработанной наглыми шарлатанами, которые стремятся украсть деньги. Убрано ли в комнате так хорошо, что в ней можно и бога принять, и воздать ему должные почести, или служанки поленились? Почему в супе плавают зеленые листья — для аромата или чтобы отравить знатных гостей?
— Значит, я должна овладеть многими ремеслами, чтобы оценивать работу других?
— Вот именно! — Она улыбнулась; радость за свою ученицу на миг победила стремление подавлять меня. — Если ты сумеешь с первого взгляда отличить обтачной шов от двойного выворотного, то многое сумеешь сказать о человеке, который стоит перед тобой.
— Наверное, я сразу пойму, хороший ли у него портной, или на нем лишь кое-как сработанная копия.
— Ты опять-таки будешь иметь на это право. А теперь выверни рукав и покажи, какой кусок мы сшили не так. Уверяю тебя, там есть ошибка.
В ходе работы в тот один из самых приятных дней, проведенных с госпожой Леони, я сумела украсть немного шелка для своих нужд.
Несколько ночей проворочавшись без сна, я наконец придумала, как пришивать к ткани гранатовые зернышки. Петельки и узелки, которые я нашивала на поплин на «Беге фортуны», здесь не годились. Пришлось вначале проткнуть все украденные и высушенные зернышки иглой. После этого их стало можно закрепить на шелке.
Материя совсем не походила на мой шелк с колокольчиками, который остался дома. Мое одеяние совсем не звенело; только когда я складывала его зернышками внутрь, оно слегка громыхало — шепотом. И все же я радовалась, что с помощью крошечных красных зернышек могу возобновить дважды прерванный отсчет дней моей жизни.
Под балкой на одной стене я заметила небольшое углубление. Там я хранила шелк, зернышки и принадлежности для шитья. Больше у меня на Гранатовом дворе не было ничего своего. Даже мое тело мне не принадлежало. И только шелк с зернышками был моим.
Пока я втайне тосковала по прошлому, наступила зима; камни во дворе и ветки гранатового дерева накрыло холодным белым покрывалом. Ночами я сидела в кровати, прижимая к себе шелк и пробегая пальцами по гранатовым зернышкам. Я скопила их достаточно, чтобы хватило на каждый день моей жизни — по крайней мере, так мне тогда казалось. Зернышки не были колокольчиками, но я ощупывала их и вспоминала, кто я такая, помимо девочки, из которой растят знатную даму и потому обучают разным ремеслам.
Помогут ли мне мои зернышки? Отметят ли они мои дни и дадут ли моей душе путь, когда понадобится? Что бы сказала бабушка? Стойкий, наверное, не стал бы возражать против моих занятий. Отец не знал бы, что сказать — не знаю, обращал ли он внимание на женские дела.
«Вот почему он тебя продал, — нашептывал предательский голос у меня в голове. — Мальчика он бы любил и оставил себе».
Тогда я заплакала — впервые за несколько месяцев, проведенных в холодном доме, заплакала навзрыд. Не думаю, что я рыдала громко, но вскоре явилась госпожа Тирей и увидела, что я свернулась калачиком на полу в самом жалком виде.
— Девочка, — хриплым спросонок голосом спросила она, — что за материя у тебя в руках?
Госпожа Тирей вытолкала меня на заснеженный двор деревянным веретеном. Видимо, на сей раз ее не волновал мой внешний вид; она била меня до синяков и с каждым ударом все больше разъярялась.
— Я выбью из тебя эту дурь, мерзавка!
— Ни за что! — кричала я на родном языке. На моем прежнем языке.
Госпожа Тирей со всей силы ударила меня кулаком в подбородок, и я упала на снег. Рубашка моя стала липкой от пота и крови. Снежинки залетали под влажную, липнущую к коже ткань, замораживая позвоночник и ребра.
— Помяни мое слово, если еще раз затявкаешь на своем собачьем наречии, я вырву тебе язык! Управляющий продаст тебя в портовую таверну, где ты и до двадцати лет не доживешь!
Я пыталась отодвинуться, уползти. Госпожа Тирей снова замахнулась и ударила меня веретеном по коленям. Боль была ужасной.