Я разматываю леску осторожно, потому что крутится под ногами медвежонок. Боюсь, чтобы случайно не схватил крючок.
Поплавка нет. Он не нужен.
На леске привязана нитка — черный узелок. Это для того, чтобы видеть леску на солнце. А то леска прозрачная и не увидишь, где она.
Октя объясняет — форель рыба хитрая. Ловить ее сложно. Наживку не заглатывает, а скусывает. Дернет осторожно и бросит. Дернет и бросит. Надо почувствовать это. И тогда подсекать — резко и быстро.
Октя зажал удилище между ног, чтобы освободить руки, и наживляет рачка на крючок.
Я тоже держу удилище между ног, наживляю.
Шурван наблюдает за нами.
— Готово? — спросил Октя.
— Да.
Он проверил, как я наживил.
— Крючка не должно быть видно.
— А у меня слишком маленький рачок, не закрывает.
— Наживите второго.
Я опять зажал удилище между ног, достал из коробки второго рачка. Наживил.
— Теперь хорошо, — сказал Октя. — Пошли.
И мы пошли. Все трое. Шурван тоже.
6Я забрасываю в воду крючок. Его немедленно подхватывает течение и уносит в сторону. Я вытаскиваю и снова забрасываю. Потому что так делает Октя. Крючок снова подхватывает волна и снова несет в сторону.
Я не понимаю, как можно в этот момент почувствовать, что форель трогает его, скусывает наживку. И еще я не понимаю, как форель может плавать в реке, в которой вода рушится вниз по ущелью и сила в ней такая, что валит с ног.
Иногда от удилища падает тень и прыгает на волнах, как прыгает тень моста. Но чаще я вижу только черную нитку — узелок на леске.
Октя не стоит на месте. Он забрасывает удочку и двигается все время вперед.
Я двигаюсь за ним.
Устала рука, и я перекладываю удилище в другую руку.
Несколько раз я выдергивал крючок: мне казалось, что кто-то что-то делает с ним там под водой. Но оказывалось — ничего подобного: форели на крючке не было.
Вдруг Октя резко выхватывает из воды удочку. И я вижу, что у него-то форель на крючке.
Она сверкнула на солнце и упала в траву вместе с удочкой.
Я спешу к Окте. Я никогда не видел форель.
— Вот, держите.
Октя положил мне на ладонь. Она была точно льдинка, которую Зеленчук принес с ледника.
Мы ее рассматриваем все трое (Шурван тоже) — серебристо-черноватую, с красными пятнышками, словно на нее брызнули соком граната.
7Мы вернулись домой вечером. Я ничего не поймал. Только Октя — девять штук. Девять льдинок. Они лежали в сумке. Буми уже растопила печь. В домике было тепло и сухо. Мы с Октей сбросили мокрые, набухшие башмаки.
Шурван пришел вместе с нами. Ему сбрасывать было нечего, поэтому он просто лег возле печки на живот, раскинул в стороны задние лапы, вывернув пятки кверху, — пусть просохнут.
Буми жарит форель на сковородке. Приятный запах наполняет дом.
Шурван глубоко вздыхает. Он, очевидно, надеется получить свою долю рыбы. И он ее, конечно, получит. Буми его любит. Да его все любят в поселке.
Мы с Октей тоже сидим у печки. Надели чистые сухие носки. Тоже надеемся получить свою долю рыбы.
В оконное стекло, которое без всяких рам вмазано в стену, ничего не видно. Синий прожектор погас: солнце выкрутило из него лампу. А там, где Зеленчук, только грохот да белые вспышки пены.
8Шоферу автобуса я передал письмо. Он опустит его в станице Джугутинской в почтовый ящик, и оно отправится ко мне домой в Москву.
В письме я написал, что живу в горах, в маленьком белом доме, который стоит над обрывом точно березовый пенек. Что здесь рядом зима и лето, снег и земляника. Что у меня есть друг медвежонок. Что учусь ловить форель и раскачиваться на канатном мосту. Что каждое утро над поселком рождается кольцо дыма и ветер его куда-то уносит. Что жить здесь буду долго, потому что мне здесь очень нравится..