— Здравствуйте, Геннадий Сергеевич.
— Здравствуйте... Алевтина Николаевна. — Я поздоровался с соседкой и улыбнулся, и сам удивился, как это я такой расстроенный, такой весь не в себе нашел силы улыбнуться. Мне стало неловко. А чего, собственно говоря, я взорвался? Переплетение времен... Тоже мне возомнил себя главным судьей.
Я дошел до метро, постоял на ярко освещенной площадке у стеклянных дверей. Двери то и дело открывались, пропуская людей, очень одинаковых в слепящем свете. Меня обдавало теплыми ветрами московской подземки. Часы над кассами в вестибюле показывали без четверти семь. Надо было что-то решать.
В конце концов я мог поехать к кому-нибудь из друзей. Это имело свои плюсы, но имело и очевидные минусы. Придется объяснить, почему ушел из дома, наверняка я не выдержу, начну рассказывать подробности, а потом буду казнить себя за малодушие. Нет, к друзьям решил не ехать.
Был еще один вариант. На улице Красина рядом с Домом кино жила моя старинная знакомая рассудительная женщина, кандидат экономических наук Регина.
Со своим мужем она развелась и хотела выйти второй раз, так что попусту отнимать у нее время было нечестно, но мне некуда было деваться. Я вернулся к дому и открыл дверцу своей машины.
С первого нажатия ключа мотор взял обороты, что показалось мне хорошим предзнаменованием и обрадовало. Все-таки стоял автомобилька целую неделю под снегом, под открытым небом, и вот на тебе! Молодец! Я погладил рукой по черной поверхности над щитком приборов. Умница... Была у меня такая автомобильная ласка. Отпустил педаль сцепления. Прислушался. Мотор работал ровно. Вышел, предварительно чуть притопив ручку воздушной заслонки, щеткой стряхнул снег с крыши, с крыльев, с заднего стекла, надел дворники. Стрелка указателя температуры чуть сдвинулась с нуля, можно было трогаться в путь. Но, подъезжая к площади Маяковского, я понял, что не хочу никого видеть и говорить ни с кем не хочу. И вообще с самого начала было очевидно, что мне просто необходимо побыть одному за рулем.
Я дождался зеленого света, выехал из ряда. Выехал и покатил по вечерней улице Горького к Белорусскому на мост, а там по Ленинградскому свернул на Волоколамку. Ехал без цели. Ехал просто так, куда глаза мои глядели, и остановился уже в Архангельском от удивительно четкой и щемящей мысли.
Я причалил к обочине, выключил мотор. Высоко над головой над пустынным шоссе тихо шумели сосны. Сквозь деревья смутно светилось желтое здание крепостного театра.
Я почему-то подумал о том, как естественно вошел в пашу жизнь автомобильный этот не единожды обруганный, прославленный, хороший, плохой, такой-сякой транспорт. Вот мне нехорошо — и я за рулем. Почему?
В каретах ездили, и на лошадях ездили, и линейки расхлябанные громыхали по булыгам, заросшим травой, и казалось, навечно. Быть другого не может. Какой поэт сказал, что железные дороги изменили весь строй и ритм русской прозы? А что сделал автомобиль, хотим мы того или не хотим? Что навязал нам, такой привычный и, в общем-то, новый? Какие ритмы открыл? По каким законам двинулось слово живой, настоящей жизни? «80 верст в час! Спешите жить! Спешите жить! Спешите, милостивые государи...»
Гости князя Юсупова подъезжали к театру в каретах. И скрипела подножка под ногой в белом чулке, под тяжелой туфлей с алмазной пряжкой, и сытые кони косили надменным глазом, и радушный хозяин стоял на ступеньках в красном камзоле, расшитом золотом. Вот бы на автомобиль ему взглянуть! Нелепость какая! На автомобиле бы ему подъехать, на роскошном лимузине, — все-таки князь! — и встать из-за руля, поправляя букли напудренного парика. А крепостные актеры, те на маленьких «жигуленках» к служебному входу. Шварк, шварк, и тихо! Бургомистр со свистком. Тррр... «Куды прешь, Федька, на красный!» И какие бы достались нам «Записки ружейного охотника». Записки шофера бы читали.
Автомобиль. Машина. Самобеглый экипаж. Какие диктует он нам законы? Что принимаем мы и что навязывает он, оснащенный двигателем внутреннего сгорания? Так ли уж все просто: металл приучает человека к твердости, скорости — к жестокости. Кто это говорил? Было такое, говорили, и не поймешь сейчас, всерьез или так, для словца. Сколько ж лет прошло с тех слов? Как это все далеко от нас. Начало века. Испуг и восторг.
Я стоял под архангельскими соснами. Шумел ветер. Проносились мимо черные «Волги» и, натужно завывая, наплывали из-под поворота автобусные морды. Мне показалось вдруг, что я поймал ритм. Я увидел осень двадцать четвертого. Конец октября. Серое московское небо. Грязь на трамвайных остановках и шуршанье бумажного мусора в подворотнях. Управляющий Первым Государственным автозаводом... бывшим АМО, а с апреля 1923 года... имени коммуниста Ферреро, итальянского рабочего, погибшего на баррикадах классовых боев в далеком Турине... Георгий Никитич Королев спешил в ЦУГАЗ.