Снега еще не выпало. Но с утра было свежо. На лужах хрустел лед. В промерзлом воздухе слышно было, как на том берегу на высоте бьют кувалдой по рельсу.
Степа поднял воротник, шапку нахлобучил поглубже и вприпрыжку побежал в заводскую столовую. Они с отцом имели уговор на утро ничего не готовить. А когда решали, что надо бы, то все равно съедали все с вечера. К тому же отец третью ночь дома не ночевал. В гараже Степе объяснили, что на заводе аврал, готовят к седьмому ноября подарок трудящимся.
Отец заехал как-то днем, но не к самому бараку, потому что путь к нему был только по мосткам, остановил машину на дороге, сам, проваливаясь в грязи, двинул напрямую, передал деньги.
— Кормись, пока меня нет, — сказал. — И гляди, на баловство не траться. — Двинул Степу по плечу. — Твердо стоишь!
— Пап! — крикнул Степа. — А ты скоро?
— А вот устроим мировую революцию, тогда вернусь, — засмеялся отец.
И тетя Маня, оказавшаяся на крыльце, тоже засмеялась. Потрепала Степу по голове, предложила:
— Давай, парень, собери, что у вас грязное есть. Я стирку устраиваю.
Степа учился в опытно-показательной школе при заводе «Динамо», учился на слесаря. В нечетные дни занимались в школе теорией, в четные — практикой.
День начинался нечетный, это он вспомнил уже в столовой, допивая третий стакан киселя, а потому можно было не спешить, занятия начинались с девяти.
Слесарная школа, в которой он учился, занимала два помещения. Одно было в гулкой трапезной Симоновского монастыря, там вдоль сводчатых стен стояли верстаки. Монахов давно уже выселили, иконы поснимали, росписи разные закрасили, а какие не сумели, завесили плакатами по технике безопасности, но только машинное масло не могло перебить запаха ладана и кислых щей.
Теорию изучали в маленьком домике на Восточной улице. Здание школы было ветхое, с прогнившими стенами и полами, к тому же отчасти еще и разобранное. Это в топливный голод в двадцать первом году, когда нечем было топить, принялись растаскивать школу на дрова. Как-то ночью нагрянула конная милиция, глядь, а под крышей мужичок сидит, стреху пилит. Ему милиционер с коня: «Слазь, это народное достояние!». А мужичок, шапкой утирая пот: «Я тоже народ...» — «Пилить-то хоть прекрати!» Еле стащили.
Перед началом занятий Степа успел заскочить в гараж. В гараже стояла суета. Бегали механики, шоферы курили в сторонке, о чем-то хмуро переговариваясь.
— А батя где? — спросил Степа, подлетая к слесарю Абрамову.
— Нет бати. За Ципулиным поехал. Авария там. Сейчас на буксире притащит...
— Подожду.
— Нет уж, давай иди учись. Без сопливых обойдемся, — сказал Абрамов и, сплюнув на пол, выругался. — Это ж надо — выругался, — чтоб так не везло! Кругом двадцать два...
В той неведомой книге судеб, на неразрезанных страницах, где записано то, что будет до последнего часа, этому человеку назначалось быть шофером. Но он не знал. Другие горизонты открывались перед ним, лучезарные возникали видения, так что он все равно бы не поверил, если б в свое время сказали, как будет наперед...
Московский бакалейщик Николай Алабин, по-воскресному нарядный, в брюках «Оксфорд», в лакированных малиновых штиблетах «шимми» стоял у окна и через плечо смотрел, как Глафира Федоровна, самая интересная женщина его жизни, острыми маникюрными ножничками срезает с пальца случайную заусеницу.
Он не видел ее целую неделю, соскучился и теперь радовался, что весь день они проведут вместе, а если не будет срочных дел, надо позвонить Жмыхову, он останется у нее еще и на понедельник.
Со времен Октябрьского переворота прошло семь лет. Непримиримая решительность семнадцатого года сменилась нэпом, с точки зрения Алабина, вполне разумной новой экономической политикой. Появился «частный сектор». Кончился военный коммунизм, и, будто по волшебству, по мановению волшебной палочки, пооткрывались мясные, бакалейные, кондитерские лавки. Появились «культурные пивные», где отставные актрисы бывших императорских театров пели под баян заграничные песни о тавернах в шумных портах, о любви миллионеров и апашей, о роковых женщинах с глазами, усталыми от кокаина. «У маленького Джонни холодные ладони и зубы как миндаль... Та, та, та, та...» Понаехали в Москву колбасники, распахнули двери шляпные ателье и меховые салоны.