Устроился у Яшки Жмыхова. Тот встретил как отца родного. Бельишко свое дал стираное, баретки, чаек сахарином подсластил, на следующий же день привел старого марьинского печатника, рисовальщика фальшивых паспортов и видов на жительство, тот сделал Николаю Ильичу все высшим сортом, а от денег отказался.
— Чего с тебя взять, — сказал кисло, — живи на здоровьице. Все мы ныне пролетарии. Да здравствует товарищ Калинин! Хотишь, за него распишусь?
— Научился уже!
— Служба такая...
Новую жизнь начинал Николай Ильич гражданин Алабин на Марьинском рынке. Начинал как надо.
Весь рынок был обнесен деревянным забором, и ворота были. Сторож их на ночь замыкал. Так вот в одну ночь весь забор тот исчез до последнего столбика, будто его и не было вовсе. В МУРе только диву дались: ну и шалят же в Марьиной роще!
Из ворованных досок сколотил себе будку, окантовал железом. Что осталось, обменял на кожевенный товар и начал заниматься сапожным ремеслом. Сапожники всегда нужны, что в царское, что в советское время.
На рынке и встретил он Глашу. Зимой это было. Затемно, рынок уже гудел. Прибывали хлебные торгаши, и в мясных рядах, откуда несло, как из нужника, начинали торговать студнем из костей.
Появился контуженный телефонист Федя. Мотался сонный между рядами в рваной шинели.
— Федь! — кричали ему торговки-сахаринщицы, — Федь, колбаски хотишь?
— Колбаски? — вздрагивал Федя и подносил к уху кулак. — Живот! — кричал. — Живот, колбаски хотишь? Кто говорит? Федя говорит... Даю отбой!
Сахаринщицы хохотали.
Светало. И вроде как падал снежок. У новых ворот ходил дежурный милиционер. И вдруг услышал Алабин рядом тонкий голосок:
— Лориган, Коти... Лориган, Коти...
Оглянулся, увидел женщину явно из бывших. Шубка на ней была поношенная и серый крестьянский платок.
— Лориган, Коти...
— Чего меняешь? — спросил. Тогда не продавали, меняли.
— Духи. Вам не надо?
— Нам не надо. Нашла товар.
— Лориган, Коти...
Николай Ильич сидел на порожке своей будки, не спеша сучил дратву, подшивал заказчику валенки. Жизнь у него почти что наладилась. Он уже завел нужные знакомства, потихоньку скупал краденое, жратва появилась, начал подкармливать голодных Яшкиных детишек.
Вечером закрывал будку, а та в вытертой шубке все еще ходила по рынку.
— Лориган, Коти...
— Тебя как зовут?
— Глафира Федоровна.
— Выходит, весь день без почина.
— Выходит, так.
— Кушать хочешь?
— Хочу.
— Идем со мной. Чего так мерзнуть... Я тебя покормлю. Идем.
Он привел ее к себе, накормил вареной картошкой и хлебом, старался не смотреть, как она ест, вспомнил того толстого генерала и вышел, сказал в дверях:
— Давай наворачивай. Я сейчас... — И, когда вернулся, она уже прибрала на столе, сидела, грела над печкой руки. Пальцы у нее были длинные, тонкие. Сразу видно, дворянская рука, голубая кровь. Все так, а жрать-то оно всем хочется, что белая кость, что черная...
— Спасибо.
— Пожалуйста вам.
Уходить из тепла на мороз она не спешила, но и не заискивала перед ним и расплачиваться никак не собиралась, сидела молча, смотрела на него без страха, будто он и должен был ее кормить так вот за спасибо только.
— Где живешь, Глафира?
— Где придется. У знакомых живу. Когда у кого.
— Не сладко.
Она была замужем. Ее мужа, полковника, убили еще в шестнадцатом в Карпатах. Сама она жила в Петрограде. В Москве задержалась случайно, приехала с подругой, тоже офицерской вдовой, хотели пробираться на юг — к своим. Подруга заболела тифом.
Он постелил ей у печки. Отдал свою подушку, одеяло, сказал: «Стелись», — и вышел помыть посуду.
Когда вернулся, она рванула одеяло на плечи, охнула.
— Ну, Глафира, ты это зря... Я других апартаментов не имею. А что касаемо тебя, приставать не буду. Лягу вон в сторонку.
Лег в углу на пол. Задул лампу. Тук, тук, тук стучали часы.
— Спите, Глафира, я ведь не из тех, кто за котлету под юбку лезет.
Она ответила не сразу. Он уже засыпал, когда услышал:
— Дома меня называли Глашей.
Так вот и стали они жить вместе. И было им хорошо. Она все умела. Топить печку, «буржуйка» у него стояла, в самом деле буржуйская роскошь, железный бак с дверцей для дров и труба в окно.
Дрова все попадались сырые, промерзлые, ни огня от них, ни тепла. Утро серое встает над Москвой. Сквозит из всех щелей. Поди-ка растопи. А она умела. Раз, два и готово. Золотые руки были у женщины. Кто научил ее варить суп из селедки, жарить картошку на воде? Он спрашивал: