— Где сподобилась?
Она отвечала:
— В пансионе.
Другая бы рыдала неутешно денно и нощно навзрыд, вспоминала через слово прежнюю жизнь, а эта хоть бы хны. Стирала, шила, пол скребла, стены белила, травила клопов. Не маменька же ей все это показала, не муж полковник приучал.
— Ваше сиятельство, откуда это в тебе?
Она мыла пол, поправила рукой волосы, чтоб в глаза не лезли.
— Николай Ильич, русские бабы везде одинаковые. Что в дворянстве, что в крестьянстве. На женщинах Россия держится. Мужчины у нас, не в обиду вам сказано, по большей части непутевые...
— Ловко руки у тебя пришиты, а говоришь, благородная...
— Обманываю, Николай Ильич.
И вот теперь она жила в Сокольниках, в собственном домике, учила детей музыке и хорошим манерам, а он приезжал к ней по выходным дням. Опять же, чтоб не травить гусей. В будни они встречались в других местах.
— Сдается мне, Глаша, что грек Папаянаки таким же макаром, как у меня, взял деньги у Федюшова и у Киссельгофов и хочет слинять. Как сон, как утренний туман.
— Главное, ты не нервничай, давай подумаем, что можно предпринять.
Вспомнили о прошлогоднем деле со взятками в Моссельпроме. Там Папаянаки проходил свидетелем. Свидетелем и только, но если бы следствие получило кой-какие материалы, которыми располагал Николай Ильич, коварный грек незамедлительно загремел бы на Соловки. Это в лучшем случае.
— Объясни его супруге, что обидевшись, ты не совладеешь с собой и сможешь поставить в известность заинтересованную сторону, — посоветовала Глафира Федоровна. — Это, конечно, не симпатично, но пятнадцать тысяч — достаточная сумма.
— Подлый мужик!
— Коммерция, Коко. Свои законы. Но ты не нервничай. Многое должно измениться. Ты еще меня вспомнишь, быть тебе директором-распорядителем Ново-Московского купеческого банка. Большевики должны пойти на уступки.
— Когда, Глаш? Когда? О чем ты?
— Может, уже в этом году, — сказала она весело,. — Возьмут да объявят новый декрет к седьмому ноября. Четыре дня осталось. Сегодня какое? У них все разваливается.
— Не смеши меня.
— А почему нет? Восстановить не могут ничего.
— Смешно. Четыре дня осталось...
— Больше ждали.
Если бы за рулем сидел не Ципулин, а другой кто-нибудь, получилось бы гораздо хуже. Но Ципулин, бывший начтех автороты, несмотря на усталость, за какую-то секунду до того, как понять, почувствовал инженерным нутром, что с машиной творится неладное и инстинктивно, не убирая скорости, — на нейтраль ни-ни! — мягонько нажал на тормоза. А как нажал, тут его и понесло.
Лопнул шаровой палец рулевого управления, грузовик вильнул в сторону. Сборщиков, стоявших в кузове, свалило с ног.
Никто не пострадал. Схватили оказавшегося рядом сонного извозчика, велели гнать на завод. «Выручай родной!»
Управляющий Георгий Никитич в это время спал в своем кабинете, лежал на диване, накрывшись драповым двубортным пальто и посапывал как маневровый на малых парах.
Сапоги он стянул, байковые портяночки навернул по-солдатски на голенища, чтоб просохли, только прилег, подоткнув пальто, тут-то и началось:
— Георгий Никитич! Товарищ управляющий, авария!
— Авария!
Королев сел, скинул на пол босые ноги.
— Георгий Никитич, все живы, но вот автомобиль...
— Макаровский уехал? — спросил управляющий, продирая глаза.
— В заводе.
— Сюда его ко мне. Машину на буксире доставить. — И встал. — Где машина?
— Уже везут. Кузяев поехал. У Спасской...
Водой из графина Георгий Никитич всполоснул лицо, вытер носовым платком, сел за стол.
Стол был широкий, черного дерева, не стол — плацкарта. Георгий Никитич давно собирался его сменить, но все руки не доходили до стола. И вообще вся обстановка кабинета сильно его раздражала. Диван, обшитый черной кожей, кресла тоже кожаные — и сидеть-то в них холодно, и смотреть-то нерадостно. Шкафы, стулья все из черного дуба. На столе пудовый бронзовый прибор, из которого при хозяйском-то подходе вкладыши точить. С жиру бесились, буржуи, мать их в ружье!
Вошел Макаровский с глазами красными от бессонницы.
— Сергей Осипович, чего там?
— Глупости, шаровой палец. Всю партию сейчас переделаем. Это не составляет труда.
— Сколько ж можно, то нос, то хвост!
— А вы как хотели?
— А я порядка хочу!
И тут сдали нервы у Георгия Никитича.
— Я тя научу свободу любить! Это не на Рябушинских работать!
Макаровский и бровью не повел. Сел в кресло. Закинул ногу на ногу.