— Сдал сопромат, можешь жениться! — это так наши студенты говорят. Головастая наука, сопротивление материалов...
Сначала Виктор будет жить с будущей своей женой в общежитии, а потом завод предоставит ему жилплощадь.
— Или кооператив купим. Уж там как-нибудь наскребем.
И так все это у него точно было расписано и разложено по чистым полочкам, что мне стало не по себе, я решил, что надо переменить тему, спросил:
— А родители живы? Папа, мама?
— Живут! Чего с ними... Пенсионеры оба. Ну, по дому дел у них хватает, да и сад еще. Навалом дел, честное слово. Навалом, Геннадий Сергеевич, дорогой вы мой! — так он сказал, а затем вкратце весело и доверчиво поведал, какой у них сад, сколько яблонь, сколько кустов смородины — черной, красной, белой, сколько крыжовника усатого, сколько корней клубники, «Ананасовой» и «Виктории».
— А место-то ваше как называется?
— Да веневский я! Я с Иваном Алексеевичем, можно сказать, да так оно и есть, земляк! — заявил он, весело глядя на меня большими чистыми глазами, и тут я поймал себя на том, что ведь сбудутся его мечты. Для таких-то молодых и упрямых, веселых, твердошагающих и горит зеленая стрела удачи. Звенит в полете, летит, и все ясно впереди. И никаких сомнений нет!
«Спешите жить!»
Закончив опытно-показательную школу при заводе «Динамо», Степа Кузяев вместе с Дениской Шлыковым и Витькой Огольцом поступили в амовское ФЗУ в ученики к Павлу Александровичу Пырину, философу слесарных наук.
— Однако откеда вас таких пригнали? — спросил философ, поверх тонких очков глядя на новое пополнение.
— Откуда все, оттуда и мы! — гаркнул Витька, вытягивая худую шею.
— Грамотный шибко. Как звать?
— Виктор.
— Ну вот, скажи нам, Виктор Гюго, что такое есть упорный заводской организатор? Не знаешь. Кто знает? Никто. Рабочий. Значит, будем работать с металлом... — Павел Александрович поставил всех к верстакам. Вытянул из жилетного кармана серебряные часы-луковицу. Засек время. — Пили́!
Через десять минут, когда взмокли все и запахло потом, вздохнул протяжно, сел на скрипучий табурет.
— Шабаш! Что скажу? Плохо, скажу, ребяты...
— Так оборудование у вас стародедовское! Напильники вон лысые... — зашумели фабзайцы.
Павел Александрович пригладил седую бороденку, запахнул суконный свой пиджак.
— Барчук-белоручка склонен бесконечно болтать, — изрек строго. — Упорный же заводской организатор, тот даже при бедном оборудовании победит своей организационной сноровкой. Ясно, что сказал? Нет. Значит, буду воспитывать, пока не поймете.
Воспитывал Павел Александрович толково, весело. Все с шутками, прибаутками, которых знал бессчетное количество и был большой любитель. «Хило, Вавила, — кричал с утра. — Плохо, Тереха! За виски, да в тиски! Вот бы у немца ты поработал, он бы задал тебе пфефферу». — «А я советский пролетарий!» — смеялся Дениска. — «Ну, так пусть тебе Чичков разводной ключ нарисует».
За глаза все ученики называли Пырина дедушкой, или с гордостью — наш мастёр, потому что «наш мастёр» был наипервейший в заводе умелец. Это без дураков. Каждому фабзайцу внушал: «Не спеши. Сила есть — ума не надо, то верно, но лишь отчасти и не в полном понимании слова. Металл он все равно тебя сильней, и силой его не возьмешь, с ним нужно упорно, деликатно, как, все одно, с женщиной... ну, с мамой, с бабушкой... Ласково. Подошел к верстаку — подумал. Приготовился, приладился. Глядишь. Работай ровно, не рви. Изготовил, прибери за собой, вычисти». Это он каждое утро повторял, как отче наш, так что Степе Кузяеву врезались его слова на всю жизнь, он вспоминал, улыбался, а однажды вдруг вспомнил, уже став Степаном Петровичем, и удивился: до чего ж умен был мастер Пырин. И захотелось низко поклониться светлой его памяти. И сказать о нем что-то теплое, статью написать в газету, тем более, движение наставников на заводе, ребят мастерству учат и жизни, тут ведь одно от другого неотделимо. Но статью Степан Петрович так и не написал, и стыдно было перед дедушкой, и ощущение однажды вечером возникло, будто смотрит Пырин из коридора, прищурившись, качает седой головой. «И то спасибо, Степа, что вспомнил... А газета, бог с ней, с газетой-то. Я ж тебя не для славы своей учил».
Преподавателем по станочной части был серб Любомир Шпирович Голо, реэмигрант. Когда-то уплыл он из царской России за океан, работал в Детройте, на заводах Форда, рассказывал о конвейере, о массовом производстве автомобилей, по-русски говорил не очень хорошо, но слушать его всегда было интересно. «Товарищи автомобильные ученики», — говорил он.