Петр Платонович, как ни в чем не бывало, схлебывал из блюдца чай, а сам тихонечко свободной рукой пощелкивал сахарными щипчиками. Давал звук.
«Дядя Гоша» пулей вылетал из клетки, садился на стол, на перевернутый там стакан или на сахарницу, и отряхнувшись начинал петь.
Темнело за окном, паровозно пыхтел самовар, а желтый кенарь без устали выводил звонкие рулады, вспоминая Канарские острова, далекую свою родину, где на песчаных пляжах на берегу растут пальмы и голубые волны выносят в белой пене перламутровые раковины, из которых потом делают пуговицы и продают в галантерейных лавках.
Под веселый птичий щебет вспоминалась морская служба, Бискайский залив, дымы английской эскадры, растаявшей на траверзе Канарских островов, поход вокруг Африки, Мадагаскар, стоянка в Носси-Бэ...
Осенью приезжала погостить Настя, посмотрела на птиц, послушала кенаря, сказала:
— Живешь, отец, как оно в раю! Каженный день ангельско тебе пенье.
— А то!
— В уголке вон свободное место у тебя, можно еще одну клетку ставить.
— Чего ж... Можно, пожалуй.
— Поспеши, отец. Все птички у тебя уже есть, одной только и не хватает. Вороны. Грязи мало.
Петр Платонович обиделся, но дня через два Насте понравились и «Дядя Гоша», и Фенька, она и в деревне собралась таких птичек завести, и Петр Платонович забыл ее обидные слова насчет вороны. Глупые, между прочим, слова.
Кузяев пил чай, слушал кенаря, гостей не ждал. В дверь постучали.
— А и кто? — спросил Петр Платонович, ставя блюдце на стол. — Не замкнуто!
Дверь открылась и в комнату шагнул высокий мужчина в бекеше и смушковой шапке.
— Не признаешь, Кузяев?
— Виноват буду...
— Как же так, Петруша, флотских своих забывать. Дело разве?
— Колька! Никак ты! Живой! Смотри, господи, какими путями, садись давай, гостем, вот чай пью. Ну и раздался ж ты... — Петр Платонович помог гостю раздеться, дал веничек отряхнуть снег от фасонистых фетровых бурок. — Присаживайся, Николай Ильич, прополощем кишочки наши старые. Чай только заваренный...
— Дело у меня к тебе.
— Жизнь такая. А поматерел ты, поматерел, полковником выглядываешь. У всех дела. Садись, присаживайся. Чаю попьем. Хошь вприкуску, хошь внакладку. Если шамать хочешь, сейчас сообразим. Сало есть, братан выбирал. Мишку помнишь?
Постарел Коля, обрюзг. Волос поубавилось, а зубы хоть и золотые, но ведь не свои.
— Чай попивай, пока горячий, и о деле давай, если приперло. Вот уж не думал свидеться в момент...
— Трудно о деле под чай говорить, — Николай Ильич наклонился, достал из-под стола бутылку, и это ж как он ее успел туда незаметно сунуть! Ловок! Всегда ловок был! — Со встречей, Петр Платонович. Аш два о, воду то есть из чашки выплесни, я лимончиком запасся, порежь, и рыбка у меня в кармане.
Петр Платонович был человек хваткий, насчет таких дел соображал легко. Убрал лишнее. Раз-два. Постелил на стол чистую газетку, чтоб все как у людей, культурно. Вынул острый ножичек — к слову, сам его и точил из напильника, знатный получился предмет, — порезал лимон. Достал из-за окна вареной колбаски, тоже порезал. Васькиного сала положил. Хорошая была свинка, непокрытая. Выпили.
Николай Ильич понюхал лимонный кружок, согнул его двумя пальцами, откусил серединку, а кожурку аккуратно положил на край стола.
— Хорошо...
— Кучеряво живешь. Напиток знатный.
— Коньяк. Его и доктора пьют, — объяснил Алабин. — Самое подходящее для нашего возраста, состарились мы, вот ведь годы летят.
— По тебе не скажешь.
— Ну, ну... Вся жизнь прошла, куда не знаю. Как и не жил...
Петр Платонович попробовал усомниться:
— Брось, зачем так. Глупости это. В природе все по естеству. Детки-то у тебя есть?
— Бог не дал. По второй и закусим. Лососинка знатная.
— Диетическая вполне.
— Жена говорит, не пей, Коко (она меня Коко называет), не пей коньяк стаканами. Не могу. Самая тара, а то рюмки, стопки, не матросский подход. Будьте здоровы.
«А какое же у него ко мне дело, — мучился Петр Платонович и ерзал на табуретке. — С какой стати приехал? Не иначе, случилось что-то...» Решил поторопить время:
— Слыхал, у тебя лавка бакалейная была. Торговлю вел, да?
— Это в прошлом. Картина знаменитого художника «Бабушкин сад». Было такое, не скрываю, однако все завязано, добровольно бросил. Хочу на завод к вам. Возьмешь?
— А ведь можно, — развеселился Петр Платонович, предполагая, что Алабин шутит. — Тебя, главное, к делу приставить, а там ты сам пойдешь. У нас директор вроде тебя, тоже ни минуты себе спокойствия не позволяет. Как зацепится, так уж не выпустит.