— Справимся! Нет тут никакого сомнения. Вопрос снят. Частник лишний элемент.
— Ой ли?
Петр Платонович разлил остатки коньяка, вздохнул:
— Давай, Николай, нет птицы «недопил», есть птица «перепил». За твое здоровье. А я насчет тебя поговорю. Будь спок!
— Да... Выдалось нам в интересное времячко жить...
— Все нормально. Наш путь ясный. Индустриализацию начали, колхозные артели в деревне нарождаются, это тебе не кредитные товарищества, тут сила будет. А если каждый в своем огороде, как тот хряк, то мне такой России не надо!
Николай Ильич покачал головой:
— По Марксу чешешь? Или по-своему? Эх, Петруша, ты не ерзай. Я тебе говорю, вспомнишь рано или поздно, к нэпу опять повернем, голод, он научит и преподаст.
— А насчет голода не надо бы! Не надо. Не к вечеру будь помянут Пал Палыч, старший Рябушинский, какой головастый парень был. Про голод много понимал, надежды на нем строил, всю доктрину, так сказать, а где сейчас? Сам скажу. В Париже. Говорят, помер. Не знаю, верно ли. А братья живы и слезки небось на кулак мотают, Россию во снах видят. Я об этом размышлял, мозги мял и скажу: знаешь, почему мы здесь, а они там, и так получилось, что в России самое слабое звено цепи империалистической лопнуло?
— Мы войну проиграли!
— Народ войны проиграть не может! Войну проиграло правительство.
— Это да. Поэтому-то его и свергнули. Скинули его! И рухнуло все, потому что проторговались.
— В каком смысле? — не понял Николай Ильич. — Купечество виновато, это факт, но ты выше смотри, да и хватит: старое вспоминать — костьми греметь.
— Выше, ниже — не о том речь! Каждый к себе тянул, для себя жил, о том, кто рядом, не помышляли. Каждый свой пятак выторговывал, делиться не хотел. Никто ни с кем! И заварилось. Русский маховик тяжелехонек. Товарищ Ленин дал искру, вот и понимай. В грязи да в униженье, когда рядом с жиру бесятся, кому жить охота? Ты же на своей шкуре того не видывал?
— Не видывал, пожалуй. Не спорю. Маркса я не изучал. Ульянова-Ленина, как можешь догадаться, тоже. Не мой это маршрут. Я иначе разумею. В России у нас всего вперебор. И народ у нас выпить, конечно, горазд, но умен. Мудрые есть, работящие есть, красивые. Леса у нас, земли, реки, любые, всякие богатства есть. Места благодатные — живи, радуйся. Вот оно от чего — от радости все и происходит. От нашего от богатства. Были бы мы, как немцы или как французы, в бедных природных условиях, сидели бы тихо. А русский человек, он от счастья бесится, всего у него слишком, всего вперебор.
— Это ты о чем? — трезвея, удивился Петр Платонович. — О чем говоришь? Или не помнишь, что хлеба до нового года не хватало у мужика? Как в город шли, с голодухи пухли, знаешь?
Николай Ильич махнул рукой.
— Помню. Только я о другом. Не понял ты. А вот Платон Андреевич, папаша твой, тот бы сообразил. Не о той я сытости толкую. — И чтоб совсем переменить тему, сказал неожиданно: — А кенарь у тебя ничего. Я тоже птиц уважаю.
Уже вовсю гремела в славе и юной доблести первая наша пятилетка. Стучала перфораторами, вбивая срезные заклепки в стальные пролетные балки будущих цехов, пылила серым цементом по симоновским кривым переулкам, вздыхала, умываясь по утрам тугим паровозным паром, шла в красной косыночке по склизким мосткам вдоль развернутых котлованов, пилила, рубила, слепила электросваркой, и такого на памяти поколения еще не было. Желая восславить свою эпоху, рабкор Денис Шлыков писал, что жизнь принимает одно направление — рабочее. Один смысл. Одну цель ставит перед собой. Работа, работа... Даешь советский наш автомобиль!
Он писал, что на заводе создали отдел по реконструкции и расширению, и директор Лихачев держит прямой курс на большой конвейер. На смену старому должен прийти новый грузовик американского типа «автокар», и собирать его должны с четким ритмом — один автомобиль за 4 минуты 12 секунд.
Как-то утром Денис прибежал к себе в цех запыхавшийся и счастливый, крикнул Нюрке:
— Анюта, у меня новость для тебя!
— И что? — Нюрка взглянула пренебрежительно. — Ириску что ли принес?
— Хочешь «автокар» увидеть?
— Не-а, не хочу. У меня на вечер свиданье назначенное.