Степа взглянул на свои листки, буквы поплыли перед глазами, так что ни одного слова прочесть невозможно, а зал ждал, и в президиуме повернули к нему лица. Сделалось совсем тихо, жарко сделалось.
— Товарищи! — крикнул Степа и обомлел, первый раз услышав свой голос, усиленный микрофоном. — Товарищи!.. Да здравствует Советская власть! — И ушел с трибуны.
Ему долго хлопали, но он страшно расстроился, и Нюрка долго его успокаивала, гладила по плечу: «Ничего, ничего, — шептала в ухо. — Все очень оптимальненько! Ну, нет у тебя ораторского таланта, ну, нет, и лады. Ты ж не Цицерон греческий, ты ж советский человек, и дело у тебя не словесное, а моторное... Дай пять, я тебя поздравляю, Кузяев».
Тогда же в Зале ударника они узнали, что премию можно выбирать на свое личное усмотрение. Им предложили или идти в техникум: будут предоставлены места, или, пожалуйста, есть в парткоме для ударников пятилетки билеты на шикарный пароход, совершающий рейсы вокруг Европы из Ленинграда в Одессу. Раньше дворяне на нем плавали.
— Я б, конечно, на пароходе... — размечталась Нюрка. — Ах, помотали б у меня некоторые слезки на кулак... Портвейны бы пила, фисташками закусывала. Фокстроты бы танцевала до упаду, но не могу. Денис ревнивый.
— Вспомнила, — ухмыльнулся Колька.
— Хочешь, я тебе сейчас бледный вид сделаю? — предложила Нюрка, и глаза у нее стали, как у злой кошки. — Бледный вид и королевскую походку?
— Завтрева.
— Завтрева дома сиди, гробовщик придет мерку сымать!
— Перестаньте, хватит уже...
— Кончайте! Сколько можно.
Думали, решали, два дня спорили и в конце концов решили, что надо подаваться всей бригадой на учебу. Время такое. «Европа от нас не уйдет», — сказал Петя Слободкин. Он много не говорил, разумный был парень.
В те дни когда решался вопрос, учиться им всем или плыть на белом пароходе под красным флагом, нервируя европейских капиталистов, на заводе произошло событие совершенно неожиданное. Строители-сезонники потребовали расчета, побросали инструмент и шумной толпой двинулись к директору. На каменной площади перед первой проходной под окнами заводоуправления устроили митинг, выбрали делегатов, бородатых мужиков в расхлыстанных рубахах, те прямым ходом двинули к директору, смяли всех, кто был в приемной. «Посторонись!» И, оставляя на полу следы известки, окружили директора.
— А ну, глянь в окно, того-этого, начальник, народ ждет! Расчета не дают!
— Спущайся на низ, Иван Алексеев...
— Не пойдешь, силой выпихнем! Это так.
Лихачев побледнел. Уперся руками в стол, набычил спину.
— Бунтовать, да? Контрреволюцию разводите?
— На сенокос пора! Деревенские мы, хозяйство у всех.
— А это не хозяйство? — Лихачев мотнул головой.
— Иди к народу! — приказали делегаты. Глаза их горели решительностью.
— Ну, ладно... Ладно...
Лихачев спускался во двор. Толпа расступилась, пропуская его, и тут же сомкнулась.
К Лихачеву шагнул парень в застиранной рубахе без ремня. Волосы цвета лежалой соломы падали на его костистый лоб, парень дергал головой, будто сплевывал, смотрел не мигая, бесцветными, горящими глазами.
— Не отпустишь?
— Тише, Федь... — загудели артельщики одобрительно. — За народ мазу держит, за общество. Уважаем. Давай!
Парень рванул рубаху, охнул и что есть силы кулаком шарахнул себя в грудь. Кулак у него был мужицкий, плотницкий, а кожа на груди ниже четкой линии загара белая, ребячья, все жилочки видно и родинку под ключицей.
— Не отпустишь? Не отпустишь? Убью!.. — Федя задохнулся, на его губах выступила пена, он рухнул на камни, затрясся, захрипел.
Лихачева поставили на ящик. Директор стоял в синих галифе, в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем. Молчал, сжав зубы. Что он мог сказать этим людям, торопящимся домой, к земле? Какие должен был найти слова, чтоб убедить их остаться до окончания строительства, сам крестьянский сын, директор красного АМО, ударного завода, будущего советского Детройта? Он поднял руку.
— Спокойствия прошу. Говорить сейчас буду...
Артельщики переступили с ноги на ногу, приготовились слушать.
— Давайте посмотрим на страну нашу, — крикнул директор ломким тенорком, — как она лежит разутая, раздетая, в смысле механизмов обеспеченная совершенно недостаточно. Любая развитая держава запросто может сделать нас колонией, сырьевым придатком, жалким аппендиксом своего технического развития. Вы что же, дети малые или не слышите, как кляцают зубами хищники? Англичане Баку хотят отцапать, немцы — Украину, японцы вон претензии до Урала предъявляют, Сибирь им отдай. Оч-чень хотят!