«Дорогой отец, если даст Бог, и мне удастся еще с Вами увидеться...» Выцветшие чернила и бумага от времени ломкая на сгибах. Это тоже из Носси-Бэ. «...я Вам порасскажу много такого, что Вы, вероятно, даже при самой пылкой фантазии себе представить не можете... Адмирал продолжает самодурствовать. Мы все уже давно разочаровались в нем и путного ничего от него не ждем. Это продукт современного режима, да еще сильно раздутый рекламой. Карьера его чисто случайного характера. Может быть, он хороший придворный, но как флотоводцу — грош ему цена». Это пишет младший минный офицер лейтенант Вырубов. Где могила того лейтенанта, на каком дне, нам неизвестно. Жить бы ему и жить молодому...
Прощались с родителями, с женами, с детьми, но внешне все шло по раз и навсегда заведенному порядку, а в душу, в нее ж не заглянешь, и каждое утро, едва легкий туман открывал берега гавани Носси-Бэ, за пять минут до восьми, на мачтах «Князя Суворова» взвивался сигнал: вахтенным начальникам приготовиться к подъему флага. Со всех кораблей в утренней тишине на все голоса неслось: «Караул! Горнисты! Барабанщики! Наверх! Команде наверх повахтенно... во фронт стоять... дать звонок в кают-компанию!»
Сыпались матросские каблуки, команды выстраивались на шкафутах повахтенно, господа офицеры — на правых шканцах, караул, горнисты и барабанщики — на левых. «Смир-на!.. Слушай... на кра-ул! На флаг!» И ровно в восемь мгновение в мгновение на всех русских кораблях раздавалось: — «Смир-на! Флаг поднять!» Кормовые флаги с синим андреевским крестом медленно ползли к ноку гафелей.
Белые флаги с синим крестом... Белый цвет — символ незапятнанной чести, синий крест — символ веры и долга.
Команды стояли смирно. Винтовки вскидывались на караул. Все снимали фуражки, матросы и офицеры. Горнисты играли «поход», унтер-офицеры свистали в дудки, а баковые вахтенные отбивали восемь склянок. Бом, бом, бом...
Черные туземцы и таможенные чиновники с восторгом смотрели с берега. На балконе белой губернаторской виллы поднимали жалюзи. Да и как было не заглядеться на такую картину! Синее море. Синее небо. Эскадра на рейде и бравые матросы на палубах — артиллеристы, минеры, сигнальщики и офицеры при кортиках, при белых перчатках, выбритые, надушенные, подтянутые красавчики стоят один к одному с фуражками на согнутой руке. Мощь! Сила! И броненосцы новейшие, не только старье разное по закуткам смели. Русский флот вышел в мировой океан, и людей нашли, и офицеров своих воспитали, слава богу, с петровских времен по крохам собирали и школили. И вышколили. Но кому, кому в руки вложила Россия судьбу этого флота? Кто должен был вести его в бой?
Кто? И за что?
Французские газеты сообщали о беспорядках в Питере, о стачках в Москве, что Россия накануне революции, а господин адмирал, с утра появившись перед своим штабом, уходил и дожидался обеда и того времени, когда к нему поднимется мадам Сиверс, сидел без сюртука за письменным столом у себя в салоне и писал жене: «...что за безобразия творятся у вас в Петербурге и в весях Европейской России. Миндальничанье во время войны до добра не доведет. Это именно пора, в которую следует держать все в кулаках и кулаки сами — в полной готовности к действию, а у вас все головы потеряли и бобы разводят. Теперь именно надо войском все задушить и всем вольностям конец положить: запретить стачки самые благонамеренные и душить без милосердия главарей».
Легкий ветер шевелил черную бороду адмирала. В открытом иллюминаторе играло море. В гостиной денщик, обутый в мягкие шлепанцы, неслышно накрывал к обеду. Расставлял хрусталь, раскладывал столовое серебро с вензелями Кронштадтского морского собрания, бликующее солнечными зайчиками.
Представьте мое состояние, когда 19 июня 197* ровно в одиннадцать утра меня вызвали по начальству, но не к Ю. Пэ. и не к Вэ Дэ., а к Самому, который вел номер от 27-го и, как говорили, имел ряд конструктивных предложений.
— Рад вас видеть в добром здоровье, — сказал Сам, поднимаясь над столом, заваленным рукописями, гранками и мятыми полосами. — Присаживайтесь. Прошу, мой молодой друг. Как спали? Между прочим, вы прекрасно выглядите.
Сам одинаково широк в плечах и в бедрах, его тяжелое тело имеет вполне цилиндрическую форму, и темный костюм, пошитый хорошим портным, придает ему архитектурную законченность.
В кабинете пахло типографской краской и табаком. На стене висел портрет Ленина, на столе стояла фотография маленькой девочки с веселыми глазами, любимой внучки. Гудел вентилятор.
— Номер от 27-го посвящен рабочему классу. Мы начинаем большой разговор, а лично вы, Геннадий Сергеевич, поддержите нас тяжелой артиллерией, дав большой, может, даже полосный очерк о Московском автомобильном заводе имени Лихачева. Заслуженное предприятие, традиции там, история, одним словом, — любопытно.