Ержи догадалась, какую роль сыграют четырехугольные щитки, которые с равными интервалами повторялись в коридоре, и в помещениях. Ими закрывались специальные люки, оставленные в стене на случай, если бы пришлось прочищать внизу вентиляционную систему. Пылесосы действовали во всех помещениях, даже в нашей маленькой каморке. И повсюду были люки. Ержи сообразила также, что канал где-то соединяется с вентиляционной шахтой, которая может вывести из подземелья на поверхность. Мне припомнился трепетный воздух, который прозрачным маревом висел над кустарниками. Не там ли выведено наверх горловину шахты?
Перепонок в канале не оказалось. Ободрав на локтях кожу, я всунулся в отверстие. Бетон сдавил меня со всех сторон. По левую сторону из круглых глазков в канал падал свет из каморки. Казалось, что я запхал себя в каменный мешок, где можно было лежать, немного раздвинув локти и едва подведя голову. Взрослый здесь не поместился бы, не говоря уже о таком великане, как Загби. А я мог еще и двигаться.
Вокруг тела гулял ветерок, воздух обдувал бока, спину. Первые метры дались легко, я полз быстро, только раза два больно стукнулся макушкой об бетон. И чем дальше двигался вперед, по воздушному течению, тем все ощутимее ныл затылок, лишним грузом наливались плечи, громче колотилось сердце. Приходилось время от времени отдыхать.
Угнетал мрак. Было тихо, как в гробу. Бетон под животом, бетон нависает над головой. Я едва удержался, чтобы не вернутся назад в каморку. Обругал себя никчемным трусом и пополз дальше, обдирая живот и колена шершавым дном бетонного пенала. Припомнил расположение комнат и подумал, что где-то близко должна была быть крайняя лаборатория. За ней — еще три комнаты, в которых колдуют фигуры в синтетических комбинезонах. Дальше по коридору ряд двери. Что за ними, кто за ними, этого я не знал.
Но все же вентиляционный канал пронизывал все помещения, расположенные по правую сторону лифта вдоль коридора… Значит, в каждое из помещений я могу заглянуть! Даже имею возможность пробраться в любую комнату, выходя из стен через люки.
Вентиляционная шахта, к которой я рвался, теперь уже не так обольщала меня. От волнения мне перехватило дыхание. Вот здесь. Первая лаборатория. За стеной никаких признаков жизни. Свет отключен, в позднее время там уже нет ни души. Рука натолкнулась в нише на щиток люка. Довольно нажать изнутри, как щиток выпадет — и ход в лабораторию свободный… А что будет потом? Потолочь, поломать все, что только подвернется под руки! Но стоит ли что-нибудь для Брендорфа именно эта лаборатория? Побывать в других я уже не успею. Наделаю шума, подниму на ноги широкополые шляпы. Ну, а вдруг где-то, именно в этой комнате, сохраняются бактерии, те проклятые “С-17”? Они воображались мне красно-кровавыми муравьями, которые шевелятся в запаянных колбах. Удар, хруст стекла — и смерть выползет из подземелье, понесется по сельве, загуляет по земле.
Я отшатнулся от щитка, как ужаленный. Долго лежал, положив голову на вытянутые руки. Заставил себя успокоиться. И не спешить. Пусть подземный город еще глубже погрузится в сон.
Когда мне показалось, что уже перевалило за полночь, я еще раз прислушался и исподволь двинулся вперед. Не останавливаясь, миновал лаборатории. Скучноватый запах химикатов, который слышался все время, пока я лежал, перебился вдруг запахом крепкого табака. Я поравнялся с какой-то комнатой. Возле моего лица из круглых лючков-отверстий, будто из маленьких иллюминаторов, лился свет. Несмотря на позднюю пору, за стеной сияли плафоны. В комнате негромко разговаривали. Я припал к глазку.
Рядом, очень близко от меня, сидел мужчина. Снизу было видно сапоги с толстой подошвой и ножки кресла. Сапоги казались огромными и закрывали всю комнату. Я отполз немного назад. Теперь все помещение как на ладони.
На низеньком диване, закинув ногу на ногу, с сигаретой в зубах — фрейлейн Труда. Возле нее, вокруг столика с бутылками, расположилось трое. Возбужденный, раскрасневшийся Кносе. Рядом незнакомый мешковатый толстяк в парусиновой тужурке, с широким рыхлым лицом, на котором бегали маленькие острые глазки; когда толстяк повернулся боком, я заметил, что у него разорвано ухо. И еще один — сухой, как жердь, высокий старик, нахмуренный, чем-то неудовлетворенный. Однажды я видел его, когда он выходил из лаборатории. Люди в комбинезонах вытянулись перед ним, как солдаты перед генералом. Видно, он только что кончил говорить и теперь умащивался на диване возле фрейлейн Труды, протягивая руку к бутылке. Тот, что в сапогах, четвертый мужчина, — белобровый комендант. Он сидел в стороне других, держался сковано, как гость в малознакомом доме. На столе в пепельнице горка окурков, сизый табачный дым тянулся вниз, поглощался вентиляцией. У меня уже слезились глаза.
Повернувшись к худощавому, Кносе говорил:
— Не крутите, Шумер! Вы боитесь? Так и скажите. Мы можем обойтись и без вас. В конце концов, операторы сумеют сделать все, что надо, не ожидая ваших консультаций.
— Не бросайтесь словами, Кносе. Я за осторожность. Вам бы только рубить из плеча, — сердито повысил голос старик. — Я должен взвесить все, прежде чем начать…
Его перебила фрейлейн Труда:
— Господи, столько болтовни! Укоры, краснобайство — настоящий тебе торг. Неужели вам недостаточно того, что мы услышали от Ларсена? Повторите им еще раз, уважаемый господин миссионер! — презрительно искривившись, она пустила кольцо дыма, перевела взгляд на толстяка в парусиновой тужурке. — Разжуйте им, Ларсен!
Кносе решительно махнул рукой.
— Фрейлейн, мы признаем ваши заслуги, но сейчас, извините, не до женских эмоций. Прошу ближе к делу.
Фрейлейн Труда нервно смяла сигарету, быстро повернулась к Кносе. Она была похожа на раздраженную кошку.
— Между нами только Ларсен размышляет трезво, а вы растяпы, храбрые лишь на словах, — с вызовом сказала она. — Положение усложняется. За последнюю неделю самолеты трижды пролетали над нами. По-вашему, Кносе, это случайность? Если бы это! Президент Сени-Моро, этот слюнявый отец краснокожих, находится под влиянием всяких коммунистических советников. Он поднял военную авиацию, так как уже проинформирован теми, кто имеет подозрение о нашем пристанище в сельве. Спокойно жить, как раньше, нам не дадут. Слышите, не дадут! И это даже лучше. Мы засиделись, закопались, как кроты, и не дышим. Все ожидаем чего-то, тянем. И совершаем глупость за глупостью. Эта история с вертолетом… Все равно там не поверили, что мальчик и девчонка погибли без следа. Их разыскивают, Ларсен вам рассказал. Штандартенфюрера мы уважаем за энергию, раньше он умел широко мыслить. Сегодня некоторые его поступки просто приводят в удивление. Он начинает хвататься за мелочи. Возиться с мальчишкой, носится с мыслью о переговорах с советским биологом Вовченко… Тем временем агенты Службы расследования рыщут вокруг, принюхиваются. Полигон мы не построим, не успеем, из всего видно. Что же мы колеблемся?
— Это уже вы слишком, милая Труда! — проскрипел старик. — Ставить в укор штандартенфюреру за то, что агенты Службы расследования повсюду суют свой нос…
— Вы забываете об одном, Шумер, — не утихала одноглазая фрейлейн. — Неприятности начались из-за того, что штандартенфюрер пошел у вас на поводу. Что нам принесла акция в океане? Скажете: мы уничтожили глубоководную станцию, сооруженную по инициативе коммунистов из России. А я скажу другое. Вы, Шумер, и только вы дали пищу Службе расследования. Вы уговорили штандартенфюрера подвергнуть испытанию силу плазменного конденсатора на подводной колонии, так как вам хотелось похвастать своим изобретением. Кто вас не знает, Шумер! Вам не давала спокойно спать успешная работа коллег, которые занимались “С-17”. Но же согласитесь: плазменная взрывчатка — детская забава в сравнении с “С-17”.