Эйлас вздохнул. На оказавшегося в беде влюбленного молодого человека обворожительное лицо Татцель, ее грациозно-беспечная живость произвели неизгладимое впечатление.
А теперь? Он наблюдал за тем, как она готовила ужин. Ее самоуверенность сменилась упрямым недовольством — горькая действительность плена лишила ее былой энергии, притупила былое изящество.
Татцель чувствовала его пристальный взгляд и обернулась: «Почему ты так на меня смотришь?»
«Как хочу, так и смотрю».
Татцель снова отвернулась к огню: «Иногда мне кажется, что ты сошел с ума».
«Сошел с ума? — задумчиво повторил Эйлас. — Почему же?»
«Потому что только безумием можно объяснить твою ненависть ко мне».
Эйлас рассмеялся: «С чего ты взяла, что я тебя ненавижу?» Он отпил вина из бурдюка: «Напротив, сегодня вечером я в прекрасном расположении духа. Должен признаться, я тебе благодарен».
«Если ты мне благодарен, дай мне лошадь и позволь мне уехать».
«Уехать — куда? Если бы я отпустил тебя одну в дикие горы, вряд ли это можно было бы назвать благодарностью. Моя благодарность, однако, носит отвлеченный характер. Точнее, ты ее заслужила вопреки самой себе».
«И снова ты бредишь, как сумасшедший», — пробормотала Татцель.
Запрокинув бурдюк, Эйлас снова хлебнул вина, после чего предложил выпить дочери герцога, но та презрительно покачала головой. Эйлас опять приложился к бурдюку, начинавшему заметно пустеть: «Согласен, мои замечания могут показаться непонятными. Я объясню. В замке Санк я влюбился в некую Татцель, в некоторых отношениях напоминавшую тебя, но по сути дела представлявшую собой плод воображения. Этот плод воображения, этот фантазм, поселившийся в моем уме, я наделил свойствами, казавшимися мне неотделимыми от существа, наделенного такой грацией и таким, казалось бы, интеллектом.
Мне повезло. Я убежал из Санка и занялся своими делами — все еще постоянно обремененный этим фантазмом, не приносившим никакой пользы, но искажавшим мои представления. Наконец я вернулся в Южную Ульфляндию.
Почти случайно осуществились мои самые смелые мечты, и я сумел захватить тебя в плен — настоящую, а не воображаемую Татцель. И что же? Что случилось с обворожительным видением, поселившимся в моем воображении?» Эйлас прервался, чтобы запрокинуть бурдюк и прихлебнуть еще вина: «Невероятно привлекательное существо исчезло — теперь мне его даже трудно вспомнить. Настоящая Татцель существует, тем не менее, и она освободила меня от тирании воображения — такова моей благодарности».
Искоса бросив на Эйласа быстрый взгляд, Татцель занялась приготовлением ужина. Она повернула прутья с шипящими кусками свинины, испускавшими чудесный аромат. Приготовив тесто для лепешек, она стала обжаривать грибы в жире на дне котелка, а Эйлас пошел собирать кресс, обильно произраставший у ручья.
В свое время свинина поджарилась — Эйлас и его спутница подкрепились дарами третьего яруса Сходен. «Спирифьюме! — громко произнес Эйлас. — Уверяю тебя, наши сердца радуются твоей щедрости и полны благодарности за твое гостеприимство! Пью за твое здоровье и процветание!»
На этот раз Эйлас не заметил никаких радужных лучей и никаких гармоний сфер, но когда он протянул руку, чтобы взять почти опорожненный бурдюк с вином, обмякший бурдюк туго округлился, наполнившись до краев. Эйлас попробовал вино — мягкое, сладковатотерпкое, свежее — и воскликнул: «Спирифьюме! На мой взгляд — ты лучший из богов! Если тебе когда-нибудь надоест Северная Ульфляндия, устраивайся у нас в Тройсинете, мы всегда будем рады твоему присутствию!»
Солнце еще не зашло, хотя, казалось, давно уже должны были наступить сумерки. Татцель села под деревом и рассеянно плела венок из окружавших ее многочисленных голубых ромашек. Внезапно она заговорила: «Я думала о том, что ты сказал… И больше не могу молчать! Я должна страдать только потому, что ты что-то вообразил и не мог об этом забыть? Неудобства, опасности, унижения — все это я должна терпеть из-за какой-то фантазии? Несмотря на то, что в Санке я никогда с тобой словом не обмолвилась…»
«Обмолвилась! После того, как я преподал твоему братцу урок фехтования — помнишь? Ты остановилась в галерее и расспрашивала меня».
Татцель на мгновение замерла: «Это был ты? Я… почти забыла. И все же, чем бы я ни напоминала плод твоего воображения, действительность остается действительностью».