Кладбище было довольно далеко от Мингбулака. Нещадно палило солнце. Многие изнемогали от жары. Когда гроб опустили на землю, подул легкий ветерок. Абдулла ощутил пряный запах бурьяна и огляделся. Ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. Если бы не гроб под красным бархатом, если бы не старики в чалмах, кладбище это вполне можно было принять за обычный яблоневый сад, в котором еще не собран урожай.
Со дна узкой ямы поднялся могильщик, одетый в белый халат, и что-то сказал высокому широкоплечему человеку, стоящему рядом с гробом.
— Кто это? — спросил Абдулла у Самада.
— Раис. Нормат-ака.
Председатель колхоза поднял руку…
— Слушайте, слушайте, — раздались голоса.
Нормат-ака провел рукой по лицу и начал тихим голосом:
— Товарищи, сегодня у нас большое горе. Мы прощаемся с нашей сестрой, мы прощаемся с нашей Саодат.
В толпе кто-то всхлипнул. На глазах Нормата-ака заблестели слезы.
— Наша сестра Саодат, — продолжал он, — была великой труженицей. Еще девочкой работала кетменем, сажала хлопок. А в годы войны она села за руль трактора. Саодат знают у нас в кишлаке и стар и млад, все с уважением относились к ней. Тяжелая болезнь замучила нашу сестру. Теперь нет среди нас Саодат. Однако она всегда с нами, она в наших сердцах. Прощай, любимая сестра, прощай, Саодат. Спи спокойно.
Женщины заплакали, зарыдали, и все звуки покрыл звенящий голос Гюльчехры:
— Мама!! Не оставляй нас, не уходи, мамочка!!!
Абдулла не выдержал, отвернулся. В глазах у него защипало. Понуро возвращались люди с кладбища. Ганишера-ака вели под руки…
Ближе к вечеру Абдулла отнес чаю старикам, по обычаю держащим траур на улице. Тут он и увидел Гюльчехру. Девушка была в черном атласном платье, на голове черный платок. Бледная, под глазами темные круги, веки воспаленные, красные. Гюльчехра посмотрела на него без выражения и тут же опустила голову, прошла мимо. Ни разу до этого Абдулле не приходилось видеть человека, настолько убитого своим горем. Он оглянулся на нее и медленно двинулся вверх по улице, к окраине кишлака. На огороде темными колышками торчала стерня кукурузы. С горьким чувством утраты вспомнил Абдулла, как встретились они с Гюльчехрой в веселых зеленых стеблях.
Незаметно стемнело. Издали послышался крик мальчика-подпаска: «Кур-курей». Раз-другой залаяла, захлебываясь, собака, и снова стало тихо. Ночь, волшебная, умиротворяющая ночь растекалась над кишлаком. Однако не в пример тем недавним, прошлым ночам эта совсем не радовала Абдуллу. Перед его глазами стояла бледная Гюльчехра в траурном платье, гроб, накрытый красным бархатом. «Что теперь делать бедной девушке? — думал он, — Гюльчехра должна теперь бежать из Мингбулака, бежать от своего горя. Зачем ей теперь этот кишлак?» Для нее лучше будет, если уедет, если уедет вместе с ним в Ленинград. Она может поступить в другой институт, не обязательно в физический. Это не имеет никакого значения, они будут в одном городе, этого достаточно. Но сможет ли она уехать?
Занятый этими мыслями, Абдулла и не заметил, как очутился возле самой плотины. Он оглянулся назад, на кишлак. Светились всего три-четыре окна. Остальные дома тонули во тьме. «И Гюльчехра не спит, — подумал Абдулла. — Хоть бы поспала часок. Что она сейчас делает? Плачет, наверно».
Он вздохнул и поднялся по цементным ступенькам. Если бы он сейчас увидел ее, то нашел бы самые лучшие душевные слова, он бы утешил ее. «Не печалься, Гюльчехра, — сказал бы он. — Всем суждено умереть. Конечно, Саодат-апа ушла преждевременно. Она могла бы еще долго жить. Могла бы сидеть во главе стола на твоей… на нашей свадьбе. Но что поделаешь? Изменить ничего нельзя. Не плачь, слезы теперь бесполезны. Больше не надо себя мучить…»
Внезапно Абдулла уловил звук чьих-то шагов. Сердце его сильно забилось. Шаги приближались.
— Гюльчехра!.. — позвал он. — Гюльчехра, это ты?
— Я, — послышался глухой голос. — Я…
Абдулла побежал ей навстречу:
— Гюльчехра…
Девушка стояла, опустив руки. Он взял ее за плечи, притянул к себе. Гюльчехра дрожала всем телом.
— Не надо, Гюльчехра, не надо…
Однако этими словами он только подлил масла в огонь. Девушка заплакала навзрыд. Больше Абдулла уже ничего не говорил, он только крепко прижимал ее к груди. А потом вынул платок и стал вытирать ей слезы, как маленькой.
Через некоторое время Гюльчехра перестала всхлипывать.
— Вот, — сказала она слабым голосом. — Одна я осталась. Похоронили маму… Не знаю, как это я переживу… Абдулла, теперь все кончено. Я не могу бросить отца, Алишера — он ведь еще ребенок. Их надо кормить, готовить, стирать… Я не смогу поехать в Ташкент, — И девушка снова зарыдала.