Только получалось это у него грубо, вслепую, бестолково.
Разумеется, в ту памятную ночь, когда Коленшо с Оливеро беседовали, а Веточка дремала рядом на стуле, забывшись от всех переживаний, мельник всего не открыл. Но Оливеро и сам все понял, по мере того как прояснялись обстоятельства последних пяти-шести лет. А поняв, не на шутку встревожился. Ведь на самом деле мужчина, что сидел напротив него, сбивчиво пересказывал недавние события и нехотя, с угрюмым видом отвечал на его, Оливеро, вопросы, остался в душе тем самым подростком, в ком четверть века назад учитель увидел воплощение злого разрушительного начала, спрятанного за фасадом цивилизации. Тогда ему пришлось спешно покинуть родные места, — он страдал от безысходности, и вид этого мальчишки, намеренно сломавшего пружину сложного и тонкого механизма, был последней каплей, переполнившей чашу разочарования: образ его навсегда врезался в память Оливеро. Конечно, с годами он научился не давать воли отчаянию и даже мириться со злом как необходимым стимулом, побуждающим человека совершать добрые поступки, преодолевать душевную лень и активно действовать, — тем не менее, он по-прежнему воспринимал зло как реальную и страшную силу. Стоило Коленшо заговорить в тот вечер, как Оливеро с болью в душе сразу понял, что в руках у этого злого от природы мальчишки снова оказался тонкий и сложный механизм, — повернувшись к хрупкой фигурке, полулежавшей на стуле, он подумал: как бы снова не сломать пружину.
Хорошенько допросив Коленшо, он предложил перенести Веточку в комнату: ему было нестерпимо больно видеть ее на кухне, под парафиновой лампой. Тот согласился, сказав, что лучше будет положить ее в гостиной на диване, — она любила просыпаться там по утрам, чтоб солнечный свет обнимал ее всю, от волос до кончиков пальцев. Оливеро вручил ему лампу — освещать коридор, а сам подошел к стулу и поднял Веточку на руки. Он изумился тому, какая она легкая, — ребенок, и тот тяжелее; сноп пшеницы, и тот весит больше. Справа от окна, через которое Оливеро проник в дом, располагалась прихожая, за ней — гостиная. В комнате стоял тяжелый дух — от пыльной заброшенной мебели, ваз с сухими букетами роз на каминной полке, от порыжелых веточек лунника, похожих на стойких оловянных солдатиков. За начищенной до блеска латунной решеткой камина виднелись две огромные витые раковины, напоминая о надутых щечках купидонов, трубящих во все стороны света… Коленшо водрузил лампу на столик посреди комнаты, вслед за ним вошел Оливеро с драгоценной ношей: он направился в дальний конец гостиной и положил Веточку на кушетку, стоявшую у самого окна. Быстро снял с кресел подушки и нежно подложил их ей под плечи и голову. Взглянул на открытое настежь окно и хотел было закрыть ставни, да вспомнил, что она любила просыпаться в лучах солнца, и подумал: может, лунный свет ей тоже нравится? Так и оставил окно открытым. Оглянулся: Веточка лежала на кушетке, — справа от нее горела масляная лампа, из окна падал лунный свет. Она дышала ровно, и столько страдания было в ее восковом личике, обрамленном прядями живых русых волос, что у Оливеро заныло сердце. Молча он стоял и смотрел, чувствуя, как уходят куда-то, в этой неземной тишине, шум и ярость его беспокойной жизни.