Оливеро заволновался: он почти у цели своих долгих поисков! С того вечера, когда он покинул деревню и отправился исследовать течение реки, прошла, кажется, целая жизнь. И вот, наконец, у него ключ к разгадке. Так вот оно что: река заканчивает свой бег не в многоводном море, а между склонов, среди долин и холмов, в объятиях гор.
Оливеро разулся и, закатав штанины, вышел на середину ручья. Дно под ногами было теплое, ноги немного вязли в мелком нагретом песке. Веточка спустилась следом, и они вместе, бок о бок, пошли по ручью. Берега были заболоченные, повсюду камыши и кусты мирта. Впереди показалось чистое озерцо воды. Это в него впадал ручей, обтекая его кольцом по всему краю. Серединка же оставалась абсолютно спокойной, — ни волнений, ни водоворотов.{4} Сверху плавали лилии и лютики. Там, наверное, мелко, подумал Оливеро. Только куда же утекает вода? Они все ближе подходили к округлому озерцу. Вода ласкала им ноги. Такая же теплая, как песчаное дно. Они совсем близко подошли к водяному кольцу в том месте, где встречались его начало и конец. За ним, как показалось Оливеро, открывалась чистая гладь серебристого песка. Он нагнулся и стал всматриваться. Хотя издалека песок казался единой массой, это было не так: он состоял из множества легких серебристых подрагивавших шариков: вблизи это напоминало вибрацию ртутных капелек на туго натянутой коже барабана. Вот куда стекает вода, решил Оливеро.
В ту же секунду он увидел, как Веточка ступила в круг: зеленая наяда быстро двигалась к серебристому острову. Ее затягивало вниз, но она успела оглянуться. Лицо ее преобразилось, оно сияло, как у ангела: она протягивала Оливеро руку. И с ликующим криком, словно ему открылся источник счастья, он бросился за ней, и, взявшись за руки, они вместе ушли под воду.
Часть вторая
Стемнело. В вечереющем воздухе над пустошью растаяли слова Оливеро. Изложенная ниже история, рассказанная им Веточке во время их полуденной сиесты у ручья под тремя соснами, восстановлена нами позднее, по документам, которые некоторое время спустя были обнаружены в вещах, оставленных Оливеро в деревенской гостинице, и подкреплена архивными данными, которые любезно предоставила Южноамериканская Ассоциация испанистов. Естественно, она получилась намного тяжеловеснее по стилю, чем то безыскусное признание, которое, надо думать, сделал в тот памятный день Оливеро: ведь он, делясь с Веточкой историей своей жизни, как никто, ясно понимал, что она — частица абсолютно неведомого ему мира. Она никогда не пыталась описать тот — ее — мир, из-за полного несоответствия земных слов ее воспоминаниям. Спроси ее, растут ли в ее мире такие же деревья, как здесь, или растут ли там вообще деревья, и она, скорей всего, недоуменно покачала бы головой: «Там все другое».
Оливеро тоже тридцать лет прожил в другом мире, где ничто не напоминало мирный пейзаж его детства. Правда, там, как и в Англии, росли деревья, но от белой пыли, покрывавшей листья, они стояли под знойным солнцем, словно гипсовые. У Оливеро было много слов, их хватило бы с избытком, чтоб описать его мир: Веточка тех слов никогда не слышала, а если б даже и слышала, то не поняла бы. Однако ему приходилось пользоваться словами: ведь слова и вещи растут в сознании вместе, покрывая, точно кожицей, нежные образы предметов, — растут до тех пор, пока не сольются воедино. Веточка не понимала слов, они звучали в ее ушах, подобно мелодии, она и воспринимала речь как музыку, поэтому ни одно из слов Оливеро не пропало бесследно в вечернем воздухе.
Итак, начал свой рассказ Оливеро, тридцать лет назад я покинул деревню и отправился в Лондон: это было столица мира, и я надеялся отыскать среди ее чудес и возможностей одному мне назначенное место. Я верил, что на многое способен. Я был честолюбив и хотел доказать, что силой слова смогу увлечь за собой людей: я собирался стать писателем, оратором, публицистом. Разные бывают слова: яркие, блестящие, заманчивые, завораживающие, — кажется, они радуют глаз и дают пищу для ума, даже когда в них мало или совсем нет никакого смысла. Но я тогда не представлял себе, как трудно добиться, чтобы тебя услышали, заметили в толпе, как нелегко завоевать хоть немного славы и заставить людей прислушаться к твоим словам. Я ходил по редакциям, но меня нигде не брали, зацепиться было не за что. Мне, молодому сельскому учителю, который нигде не печатался и не имел опыта журналистской работы нечего было им предложить.
Я приехал в Лондон с двадцатью фунтами в кармане. Сначала я решил жить на один фунт в неделю; но когда прошло десять недель, а работы я не нашел, я урезал свой рацион до десяти шиллингов в неделю. Прошло еще десять недель, — по-прежнему никакого просвета, и тогда я сократил свои недельные расходы до пяти шиллингов в день, тратя шесть пенсов на ночлег, а на остальные покупая хлеб. Безнадежность полная! Как-то однажды, проходя мимо витрины портного, я заметил объявление такого содержания: «Требуется толковый юноша. Справляйтесь в лавке». Был промозглый ноябрьский день. Я замерз и проголодался. Выбора не было: я вошел в лавку. Прямо передо мной был прилавок, за ним высились полки с рулонами материи. В дальнем углу виднелась лестница на второй этаж, а под ней, за деревянной застекленной перегородкой находилось служебное помещение. Когда я вошел, раздался щелчок, дверь конторы открылась, и ко мне подошел хозяин лавки — мистер Кляйн. Это был маленький человечек с короткой шеей и большой головой. Под круглым подбородком висела складками дряблая, серая кожа; на веках не было ресниц. В его облике было что-то змеиное, — он напоминал то ли пузатую ящерицу, то ли черепаху. Завидев его, я невольно подтянулся. Вообще-то я высокий, а в то время еще сильно исхудал, и вид у меня был измученный; к тому же, я давно не стригся, и отросшие волосы закрывали лоб и уши.