Наклейки были красивые. На одних изображались гербы, на других – замки, памятники, всякие звери.
– «Брно, Прага, Карловы Вары, – разбирали мы с мальчишкой, – Краков, Варшава…»
– А вот наши, смотри, – сказал он. – «Смоленск, Минск…»
– Вы приехали из Берлина? – спрашивали иностранца.
– О нет! Я живу в другой город… в Мюнхен… Да, да… турист… я люблю русский старина… Церковь… кремли…
– Наш город интересный, старинный. И кремль есть, и соборы. Много посмотрите, – сказали ему.
– Да, да… Я здесь бываль.
– Ученый, – проговорил кто-то.
– Историк.
Я сказал мальчишке:
– Много поездил, да?
– Будь спок! – отозвался он.
– Что?
– Будь спок, говорю.
«Будь спокоен», – догадался я. – Это как все равно «будь здоров» или «будь здоровчик», если что-то хвалят. А в нашем дворе говорят по-другому: «в порядке» или «в большом порядке». Везде свое.
«Будь спок», – произнес, я про себя. Выражение мне понравилось: короткое, звучное. Все равно что щелчок по пустой банке.
Потом мы пошли с мальчишкой вместе.
Лицо у него было узкое, вытянутое, а когда он улыбался, показывались крупные, крепкие зубы.
«Лошадиная голова, – подумал я. – С такими *убами боксом заниматься: нипочем не выбьют. Уши, правда, здоровые. По ушам будет много попадать. Нет, в самом деле лошадиная голова».
И все же мне почему-то не захотелось сразу расставаться с мальчишкой.
– Тебя как зовут? – спросил я.
– Глеб.
«Глеб! Ну и имя…» Я-то думал, лет сто так никого не называют. По крайней мере, у нас в школе нет ни одного. Зато Вовок – как муравьев в муравейнике.
– Чудно? – сказал он. – Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой.
«Глебка, – прикинул я в уме, – это совсем не то».
– Нет, уж лучше будь Глебом.
И мы засмеялись.
Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» – названия так и сыпались.
– А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, – сказал я.
– Голубая? – спросил он.
– Ага!
– «Феррари».
– Точно! – удивился я.
– Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?
– Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.
– Ну?! А что он сделал?
– Кто?
– Иностранец.
– Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.
– Почему в гости?
И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.
– Ты-то откуда знаешь? – спросил Глеб.
– Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.
– Здорово жали? – Глеб даже дыхание затаил.
– Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы – и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, – и во двор.
– А почему он в гости-то приезжал? – снова спросил Глеб.
– Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.
– Ух ты! Расскажи, а? – попросил Глеб.
Но я больше ничего не знал.
– Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.
– А где ты живешь?
Я объяснил.
Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:
– Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.
«Я все понял», – перевел я мысленно. – Во дает!»
– Значит, придешь?… В футбол погоняем…
– Ага, – сказал он.
Возле овощного магазина мы расстались.
Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.
Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.
Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.
Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.
На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.
Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.
В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова – «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое – сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался – шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, – все равно вспоминал Таню.