– Угу, – кивнула она.
Ровно в десять, когда уже было темно, я стоял под деревом, что росло напротив ее окна.
Подойти она не забыла, и мне было очень приятно увидеть ее в зеленом «кусочке морского дна». Меня она вряд ли видела, хотя и смотрела какое-то время вниз на дерево.
Это повторилось и назавтра, хотя я не просил се. Она опять посмотрела в сторону дерева. А может, Таня меня все же рассмотрела? Я весь вечер думал об этом, а потом долго не мог уснуть.
На следующий день, когда я стоял с ребятами около своего подъезда, вдруг появилась Таня.
Все взглянули на меня (во дворе, конечно, заметили, что я стал посматривать на ее окно), и я тут же почувствовал, как предательски краснеет мое лицо.
Таня направилась прямо к нам.
В руке у нее белел какой-то листок.
– Вот пригласительный, – сказала она, – начало сегодня в двенадцать.
Рука моя не поднималась, чтобы взять этот листок.
– Я не могу, – выдавил наконец я. – Мне нужно… это… к тетке. Она на дачу переезжает. В Малановку… правда.
Таня повернулась и пошла на улицу.
– А Русалка-то без хвоста, – сказал кто-то. И другой добавил:
– Чем же она теперь рыб отгонять будет?
Все засмеялись, а Виталька спросил:
– Куда это она пригласительный давала?
– Да так, – сказал я, – на генеральскую репетицию.
– «На генеральскую»! – захохотал Виталька. – Ой, уморил!
– На генеральную, – поправился я, но все кругом валились от смеха.
В театр я все же попал. Пошел без билета. Крутился, крутился возле контролерш, а потом решился: была не была – и дерзко двинулся за кем-то следом. Никто меня не остановил.
Вначале от страха и радости я ног под собой не чувствовал. Все думал, сейчас кто-нибудь спросит: «Мальчик, а где твой билет?» Но потом успокоился. Смотрю, многие поднимаются наверх. И я пошел.
На втором этаже огляделся. Народу здесь меньше. Значит, в зал не пройти: у дверей тоже стоят, проверяют билеты. Я хотел было спуститься вниз, но тут кто-то окликнул меня по имени.
Я обернулся и увидел Ивана Денисовича.
– Эдик, иди сюда, – позвал он.
Иван Денисович был, как всегда, подтянут, держался ровно, с достоинством. Форма придавала ему еще больше строгости. «Вот теперь-то я пропал», – мелькнуло у меня в голове. Но старик проговорил:
– Проходи вот в эту ложу, – и показал на дверь.
Потом он усадил меня на какое-то место, и я стал ждать, когда же начнется спектакль.
Наконец в зале стало темнеть, разговоры стихли, заиграл оркестр, и через некоторое время распахнулся занавес.
Вначале было про то, как Мельник прорабатывает свою дочь. «Упрямы вы», – все повторял он. Послушались бы старших, так нет же, вы, мол, все животе своим умом. Обо всем вам нужно твердить по сто раз. Это было смешно: распекают ее, как все равно в школе или дома за невыученный урок. И не просто распекают, а поют.
Но потом пела дочь, пел Князь, еще кто-то пел. В общем, мне стало все надоедать, скучно сделалось.
В антракте Иван Денисович меня спросил:
– Ну как, нравится опера?
– Ага, – кивнул я. – Здорово поют. Громко. У меня даже в голове до сих пор звенит. – И для убедительности я потрогал свою голову, а потом спросил:
– Иван Денисович, когда же Таня будет выступать?
– Еще не скоро, – ответил он. – Ее выход в самом конце.
– А-а… – сказал я и побежал к буфету пить лимонад.
После перерыва мне стало гонгом неинтересно. Смешно было только раз, когда Мельник принялся помахивать руками и кричать: «Я ворон! Я здешний ворон».
А потом я снова заскучал. Мне не терпелось поскорее увидеть Таню, а она все не выходила. «Ну когда же? Когда?» Даже на сцену смотреть не хотелось. Я стал поглядывать на зрителей, на оркестр, на прожекторы.
И вдруг я услышал, что на сцене зазвучала обычная речь, а не пение, которое порядком уже надоело. Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие.
Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье.
Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, – так я был зол, – если б она не захлопнула дверь.
Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу.
Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение!