Три дня тому назад Диман предложил: «Ребя, а давайте и мы поедем за деревьями. Взрослые на одной машине, а мы на другой». Пошли к Павлику. Павлик сказал: «Идите отседова. Вам в игрушки играться, а у меня мероприятие идет». Диман хитро взглянул на нас и спокойненько так проговорил: «Ладно, ребя, идемте к Петру Сергеевичу». – «Это зачем?» – остановил нас комендант. «По делу», – уклончиво ответил Диман. «Черт с вами, получите свою машину, – сказал в сердцах Павлик. – Только вы этот манер бросьте, – он постучал по столу пальцем, – чуть что жалиться». – «Бросим, – обрадовались мы. – Спасибо, дядь Паша».
Он вообще-то добрый, Павлик. Образования у него, говорят, почти никакого, зато работящий: зимой, когда снегу навалит, он трудится вместе с дворниками, орудует и лопатой, и скребком, и ломом. А вон в соседнем доме у коменданта (опять же говорят!) высшее образование. Но во дворе грязь, пыль и «сплошная безобразия», как выражается наш Павлик.
И вот сейчас мы с Глебом стоим, любуемся фуражкой Витьки Шарыгина и ждем ребят. Нас везет Шарыгин, а на другой машине едут взрослые.
Теперь вы спросите: а при чем тут Глеб, ведь озеленяют не его двор, а мой?
Все очень просто. Глеб – мой друг, мы с ним всегда вместе.
– Нить, дай Глебу померить фуражку, – говорю я.
– Бери.
Ну и чуден в ней Глеб! А доволен! Улыбается.
Показывает свои громадные зубы. Но сама фуражка!.. Небольшой козы речек, уголки по краям верха… Ах, эта фуражка!
Когда машина приехала в лес и Витька Шарыгин заглушил двигатель, мы попрыгали на землю, покрытую осенними листьями, и на какое-то время замерли, приглядываясь и прислушиваясь.
В дороге нас, растрясло, и было не очень-то интересно сидеть почти полтора часа в крытом кузове, словно взаперти. Правда, мы горланили песни, но это вначале, а потом поднадоело.
И вдруг мы очутились на просторной поляне. Над головой синее небо, и в придорожных лужах отражается небо, а но сторонам, куда ни посмотри, молчаливо и сонно стоят деревья с голыми ветками. Лишь кое-где чудом уцелели последние желтые листья. Они светились, вспыхивали под солнцем, будто искры.
В лесу стояла тишина: ветра не было, а все живое куда-то разбежалось, разлетелось, попряталось.
Но вот донеслось тарахтение мотора – на поляну выехала вторая машина. Это был тоже грузовик, только открытый. Он остановился неподалеку от нас, и из него стали выбираться родители.
Мы прибежали к ним и закидали советами: какую ногу ставить на колесо, как держаться за борт, куда и как прыгать.
Галдеж этот то утихал, то разгорался вновь.
Последним прыгал Виталькин отец. В линялой, простенькой гимнастерке он казался помолодевшим. Едва он подошел к борту, как мы опять закричали. А Павлик протянул обе руки, словно собирался поймать Петра Сергеевича. Если б он и в самом деле прыгнул на протянутые комендантские руки, от Павлика, очевидно, осталось бы мокрое место. Но Павлик тем не менее тянул руки и приговаривал:
– Прошу, Петр Сергеевич, прошу… Виталькин отец вдруг как-то неожиданно оттолкнулся одной рукой от борта и при всей своей громоздкости легко перемахнул через коменданта. Павлик сжался. По-моему, он закрыл глаза.
– Вот и все, – сказал Петр Сергеевич и ударил несколько раз ладонью о ладонь. – Все в сборе? Тогда идемте.
Мы подхватили лопаты и отправились.
Я шел вместе с Глебом и дядей Васей. Вначале я пошел было рядом с отцом, но он меня сразу же спросил, не забыл ли я дома свой бутерброд.
– Нет, – буркнул я и поспешил отойти в сторону: ведь через некоторое время он непременно поинтересуется, съел ли я свой бутерброд, или скажет, чтобы я застегнул пуговицы на куртке, или потребует, чтобы я вынул из кармана шарф и прикрыл горло.
Я, конечно, понимал, что он выполняет поручения мамы, но от этого мне было не легче.
Дядя Вася прихватил с собой этюдник и штатив, который называл «ногами».
– Опоздали, дядя Вася, – сказал я, вспомнив левитановскую картину, – осень уже не золотая, лес плохой, весь осыпался.
Я думал, дядя Вася мне поддакнет, и Глеб тогда увидит, что я запросто разговариваю с художником на такие специальные темы.
Но дядя Вася сказал:
– Лес плохим не бывает. Ты посмотри, – он остановился, провел рукой, – хорошо ведь, а?…
Ну какой же я кретин! Только что стоял и сам любовался, а теперь захотелось показать: вот, мол, каков я, вот как во всем разбираюсь!
Я разозлился на себя и ничего не ответил. Но дяде Васе, наверное, и не нужен был мой ответ… Он шел, внимательно всматриваясь то в одну сторону, то в другую, и, казалось, забыл про меня и Глеба.