Но дни шли. Миланы не было. Родичи больше не появлялись после того, самого первого своего визита. Что творится с его делом Назар не знал. Адвокат, вроде бы, с энтузиазмом взявшийся его защищать, тоже носа не казал, лишь иногда выныривая из небытия. И словно бы все забывалось. Потом снова пришла мама, теперь уже не истеря, а тихо плача в своем горе. Ему было жаль ее до невыносимости, куда жальче, чем себя, но утешить нечем, он слишком хорошо понимал, что если за него взялись, а Стах не похоже, чтобы всерьез готов был вписаться и явно свои проблемы разгребает, то тут без вариантов, только смириться. К еде добавились несколько книг, которые он проглатывал по одной в сутки, только бы ни о чем не думать. И забывал самого себя, уверенный, что списан со счетов.
Иногда вспоминал мамино лицо, когда они прощались. Зареванное и некрасивое, хотя в жизни она всегда была хороша. И почти постоянно — испытывал день ото дня усиливающуюся злость от того, что Милана так и не дала о себе знать. Мама о ней молчала, значит, ее и не было.
Сначала он чувствовал уверенность в том, что приедет. После — надежду. Потом просто ждал. И наконец понял, что равнодушие било его сильнее, чем измена. Равнодушие отовсюду — било страшно. На них с Ляной плевать всем. Кроме Аньки, из области трагикомедии тоже взявшейся передавать ему харчи, которые он скармливал сокамерникам, а сам задавал себе вопрос — неужели и сейчас он ей все еще нужен.
А однажды Назар потерял и то немногое, что все еще считал своим, реальным, за что можно было цепляться хоть как-то.
Спустя две с лишним недели пребывания в районном СИЗО его вызвали в комнату для краткосрочных свиданий, где уже находился Станислав Янович, которого племянник и не чаял увидеть. Стах был бледнее и мрачнее обычного и смотрел на него настороженно, будто пронизывал взглядом до самого нутра, а пальцы его нервно теребили оправу очков. Он то складывал, то раскладывал дужки, пока не нацепил их на нос, едва Назар сел на свой стул и взял в руки трубку.
«Ляна умерла», — хрипло проговорил Стах, не дожидаясь пока Наз спросит. И повторил еще раз, добивая до конца:
«Вчера Ляна умерла».
31
— Возомнил себя богом, Стах. Возомнил и людей не видишь. Живых людей, — ворчание звучало так, будто бы его отчитывали. Ну и кто тут борзый Лев, отыскавший свою смелость? От пришедшей в голову детской сказочной аллегории Стаха едва не разобрал смех пополам со слезами. В его состоянии самое то, хотя обычно по пьяни просто спал, а тут никакого покоя.
Помнилось, как читал пятилетнему Митьке «Волшебника страны Оз». Сам читал, Ирка в больницу попала тогда с аппендиксом, а няня была приходящая. Вот оттуда, из сказки, и всплыло на беду. Но ведь нет таких в природе смелых… потому что да, он бог для всех, кто живет в Рудославе. Создал себе вселенную, где все зависит лишь от шевеления его брови. Не потому ли так зацепило, что шевеления брови оказалось недостаточно? И даже не наперекор, не назло — с любым сопротивлением Стах бы сладил, потому что противление — это уже реакция, ответ на действия, а его просто не рассматривали даже, не заметили, не был он ни врагом, ни злом, ни кем-то, с кем стоит считаться. До подобного как дошел? Вот до того, что лежит тут и мало что соображает — такая взяла тоска.
— Назару нельзя там, — продолжал увещевать голос. Бажана, что ли? Это он тут затеял душеспасительную беседу? Вот идиот. — Ты думаешь вообще, что с парнем будет, если он за решеткой окажется? Уже ведь обратно не отмотаешь, затянет, а он один у вас! Ты виноват, ты его чуть не со школы подначивал, чуть не со школы толкал в эту грязь рудославскую, вот и столкнул, что его понесло, а ведь он не такой! Парень как парень, а вы с Лянкой его портите! И жизнь ему портите!
— Они мне никто, — проварнякал в ответ Стах, переворачиваясь на своем диване и вперился в пронизывающие осуждением глаза Бажана. Ну да, кто же еще-то. Если бы кто другой, то Стах бы уже из берегов вышел, а это Бажан. С Бажаном он себя еще кое-как сдерживал. Они с самой школы дружили. Вместе ходили на волейбол, Стах у бабушки Бажана пироги наминал, вкуснее которых и не помнил, разве что у Любуси были похожие. А Бажан у его бабушки в любимцах из всех учеников значился, не потому что прилежно учился, а потому что был добрый и всегда приходил на помощь.
Когда Станислав Янович связался с янтарем, то Бажан с ним было в это дело сунулся, но недолго — не его оно оказалось от слова «совсем». Лес, звери, собаки, охота — его, а где бабок срубить было легко, пусть и не совсем законно — так покой ему был дороже: и свой, и Любцин, и их детей. Хотя и не раз помогал Шамраю в критических ситуациях — и в перестрелки вмешивался, и хлопцев его в своем доме прятал от ментов, да и вообще… когда болело нестерпимо, Стах приползал в дом Бажана. И там зализывал то, что болело.