— Слыхал? — мрачно хохотнул Станислав Янович. — Без охоты не уеду без крайней надобности. Для остальных ты не знаешь, где я, добро?
— Добро.
На том и порешили. Назар Шамрай уехал, увозя своего кречета со снаряжением. Когда уезжал, видно было — все сделает, что велели. Стах так и сказал после:
— Ну теперь точно выдыхаем. Разберется. Наливай, что ли, я там привез… На бруснике, как ты любишь. В рюкзаке глянешь?
— Да уже, — отмахнулся Бажан. Между ними было принято эдак по-свойски. Он разлил по рюмкам настойку, сунул начальству в руки и указал в кресло. — Ты садись, я сейчас пожрать соображу. Только поленьев подбрось. Толковый Назар у тебя хлопец.
— Толковый. Дурной, но толковый.
— С кречетом у него хорошо получается, даже не думал, что он его в итоге приручит. Настоящий сокольник стал.
— Зря я, что ли, тратился? Как видишь, приручил. Тюдор только его и слушает.
— Он его чувствует. У птицы характер и у парня характер.
— Характер… — Стах помолчал, выпил первую рюмку махом и поставил ее на ручку кресла. Потянулся к дровам, нарубленным племянником. Бросил в топку. Обвел глазами комнатушку. Сколько они тут часов провели — не счесть. Просто здесь, аскетично, без излишеств. А рядом большой коттедж, который на зиму всегда готовят, если хозяину вздумается охотой себя развлечь, но Стах использовал его только по приезду гостей. Сам был не прочь ютиться в домике егеря, который на него уже не первый десяток лет работал и был скорее другом, чем служащим.
— Какая разница, что он приручил кречета, если я приручил его? Что скажу, то и сделает, — спросил он у Бажана. Тот ненадолго отвлекся от тарелок, расставляемых на столе, но вновь вернулся к своему занятию, не прерывая хозяина. — Слыхал, про пулю рассуждал? Когда он со зверьем сцепился, мне один выстрел нужен был, чтобы их всех развести.
— Ранил бы еще парня или птицу его.
— Я бы не промазал. Человек с ружьем имеет больше свободы, чем человек с птицей. Вот когда Назар поймет, то, может, и будет с него толк. А пока пусть бегает, копачей разводит.
— Между прирученностью и привязанностью разница есть все-таки, — зачем-то заметил Бажан. — Парень тебя любит, ты ж видишь.
— Вижу.
Бажан снова усмехнулся. Характер у Стаха своенравный, заносчивый, как у всех Шамраев, и поддается он тяжко, но иногда словом можно в нем что-то там зародить, если слово метко бьет куда следует, там, где оно сильнее всего нужно.
— В понедельник Любця приедет, — подал он голос. — Вы не увидитесь, просила тебе привет от нее передать.
— Она у детей?
— Ага. Внучку проведывать ездила. Такая смешная, ты б поглядел. Ковылять начала, бабой зовет.
— Летом привезешь — погляжу.
— Не-а, уработаешься, как обычно. А уже и тебе пора о себе думать.
— Зачем?
— Как зачем?
— Мне не для кого о себе думать, потому и живу, как живется, — отрезал Стах и прикрыл глаза. Поленья потрескивали. Его явно разморило, можно тепленьким брать, чем Бажан и занялся, раскрыв рот:
— Между прочим, куда хуже могло быть. А у тебя сестра есть, бестолковая, но без тебя пропала б давно. Племянник, который только что в рот тебе заглядывает, как птенец. Хороший парень, и за сына сойдет, не предаст никогда. Будет рядом, плечо подставит, выручит. А захочешь — и семью заведешь, ты ж еще молодой, глядишь — и дети могут свои быть. Столько лет прошло, Стах! Пора уже из головы выбросить! Ну!
Шамрай молчал, отяжелевших век не поднимал. Никак не реагировал ни на слова, ни на движения. До тех пор, пока Бажан не забрал его рюмку с подлокотника и не наполнил ее снова.
— На-ка.
И наткнулся на ледяной блеск глаз. Стах и правда был далек от старческого возраста. И выглядел довольно неплохо, если не считать вековой усталости, спрятавшейся под упавшей на лоб прядью волос. В этом году ему только полтинник стукнул, но он хорошо сохранился. Был сухощав, высок, подвижен. Черты лица — словно высеченные из камня, казались благородными и привлекательными. Черная поросль на щеках делала его моложе. А на контрасте с ней седина модно подстриженных волос вовсе не старила. Он все еще следил за собой. Вот только с каждым годом все сильнее загонял самого себя, словно бы наказывая за то, что жив. В глушь, в болото, в топь. Из всего настоящего, бурлящего только и осталось, что охота и работа. Тут он отдавал себя всего, полностью. Охоте и работе, но не Назару, который за него на что угодно, куда угодно пойдет и не спросит, что там в конце.
Сейчас неживые глаза Шамрая уставились на Бажана, и егерь понимал очень хорошо, почему его вся округа боится, никто не связывается. Но сам он хозяину никогда не уступал.