Она выпустила руку Реммельгаса и, не поднимая взгляда, торопливо, словно боясь, что ее прервут, заговорила:
— Я боялась людей, а мужчин презирала. Скольких насмешек мне это стоило! Это казалось таким странным и нелепым, — мужчины пытались на пари излечить меня от этой странности. Да так и не вылечили. Своим ухаживаньем они внушали мне еще большую неприязнь. Если б мы встретились года три-четыре назад, вы бы меня испугались: злющая была, как ведьма. Никого не любила, никому не доверяла, друзей у меня не было. Я даже и не искала их, считала, что с меня хватит моей работы, я отдавала ей всю душу, все свои молодые силы. Я ведь не с рождения такая, я была раньше обыкновенной девушкой, скорее хохотуньей и озорницей, чем тихоней, но жизнь меня обламывала и мяла до тех пор, пока не согнула. Сызмала я работала на чужих — сначала пасла скот, а потом батрачила на хуторе. Зимой жила на кухне, летом — в амбаре или на чердаке. Назови меня кто человеком, я б решила, что насмехаются. Хозяин, бывало, пропьет в трактире несколько тысяч, а потом вымещает свою досаду на батраках. Даже если ты понравишься хозяйке, то она за все лето не даст тебе ни одного свободного дня. А если ты не по душе хозяевам или посмеешь требовать, чтоб они платили жалованье вовремя, так тебе укажут на дверь. Собаку никто не выгонял с хутора, а выгнать батрачку было так же легко и просто, как переменить субботним вечером рубашку… А если вдруг ночью к тебе явится хозяин, пресыщенный своей дородной супругой, а ты, глупая девка, не оценишь такой чести, так тоже можешь убираться. И работа, работа и работа. Мне было смешно слышать, будто она приносит радость… Девочкой я, бывало, расхохочусь, мать меня бранит за это: что, мол, заливаешься, голытьба. Я тогда ее не понимала, не знала еще, что беднякам смеяться не положено. Доверяла жизни. Однажды даже поверила, по своей глупости, сердечным излияниям хозяйского сына, его красивым словам. Дело было не столько в заманчивых обещаниях, сколько в том, что сын хозяина мне нравился. Потом я дорого заплатила за свою наивность — забыла смех и радость, возненавидела жизнь, стала бояться людей, презирать мужчин, воображающих, что у батрачки нет ни души, ни сердца…
Хельми рассказывала, опустив голову, глядя на свои стиснутые руки. Кончив, она глубоко вздохнула, словно ей стало легче, словно с души ее упала тяжесть, и, когда она подняла лицо, Реммельгас заметил, как в ее глазах блеснули слезы.
— Все это было слишком несправедливо, слишком бесчеловечно, чтоб длиться дольше. Сами можете догадаться, что для меня значило установление советской власти. В первую же осень я поступила в Вольветский лесопромышленный техникум. Лес всегда был мне другом, всегда меня успокаивал, возвращал силы. Человек быстро забывает и быстро учится. Я стала браковщиком и забыла многое из пережитого, с головой погрузилась в свою работу. Не только из благодарности, не только из сознания долга перед советской властью, а потому что работа была для меня всем. Возвращаясь в первые дни домой, я плясала от радости. Да-да, скакала, как сумасшедшая: мой труд был свободным, был нужным, и все во мне пело, и лес пел вместе со мной. Я хорошо понимала, что мне дала советская власть. Она дала мне жизнь, богатую, многогранную жизнь. Но я по-прежнему оставалась одинокой, сторонилась людей. Доверие к людям постепенно возвращалось, но неприязнь к мужчинам упорно не проходила. Мужчины со своей стороны немало приложили усилий, чтоб я оставалась все таким же «чертополохом». Вы меня ободрили, сокрушили во мне последнее предубеждение батрачки.
— Только ли я? А Кари? — поддел ее Реммельгас.
— А с ним иначе, совсем, совсем иначе! — Щеки Хельми опять зарделись. — Без вашего ободрения я и его бы сторонилась, заставляла бы себя сторониться вопреки своим чувствам. Так что и тут я вам обязана…
— Сколько вы мне приписываете!
— Это еще не все. Когда заведующим лесопунктом стал Осмус, я залюбовалась тем, как энергично, как настойчиво он повел дело и принялся хозяйничать в лесу. Особенно впечатляли высокие проценты и похвалы на собраниях и в газетах. Они приносили мне большое удовлетворение, они ведь говорили об успехе нашего общего дела, а в нем была и моя доля, доля труда той самой Золушки, которая лишь недавно стоила ничуть не больше, чем плуг, или борона, или какой-нибудь другой инструмент в сарае серого барона. Вы все перевернули. Осмус пришел в ярость, и я поначалу обиделась. А потом поразмыслила обо всем и поняла, что вы были правы. Мне стало стыдно за себя, за то, что я ничего не замечала.