– Где тут мой сын и невестка?
– Вся семья еще в столовой, сэр, изволят ужинать. Не успели мы хоть немного собраться с мыслями, как дверь с грохотом распахнулась и перед нами вырос Джон Лангли. Том отставил в сторону графин и слегка неуверенно поднялся.
– Добро пожаловать домой, сэр, – сказал он. Старик промолчал; его суровый, требовательный взгляд прощупывал каждого из нас по очереди. Он, как всегда, не снимал свою накидку, а одетой в перчатку правой рукой опирался на трость с серебряным набалдашником. Вид у него был несколько потрепанный; может быть, он выглядел старше обычного, но ничуть не слабее, чем раньше. От его присутствия в комнате даже у меня по спине забегали мурашки.
Роза больше не в силах была выносить повисшего молчания. Шумно скрипнув отодвигаемым стулом, она вышла из-за стола, задвинула стул обратно и бросилась к Джону Лангли почти бегом.
– Папа Лангли, что же вы не прислали нам весточку, что едете? Мы бы приехали в экипаже вас встретить. Я знаю, как вам противны все эти грязные кэбы…
Она встала на носки, чтобы поцеловать его, но внезапно застыла словно в оцепенении. На лице его не дрогнул ни один мускул, выражение его осталось прежним, но тем не менее это было лицо, к которому никому не следовало тянуться с поцелуем. Опомнившись, Роза в нерешительности отступила.
– Сядьте все, – сказал он.
Она молча вернулась на свое место, и Том тоже сел. Сдвинув накидку, старик прошествовал через всю комнату на свое место за столом. Проходя, он дернул за шнурок колокольчика, а затем, усевшись поудобнее, кивнул в мою сторону.
– Добрый вечер, мисс Эмма.
Я раскрыла губы, чтобы ответить на его приветствие, но из-за гнетущего молчания, охватившего всех остальных, почувствовала, как мне передается разлитый в воздухе страх, поэтому голос сначала застрял у меня в горле, а когда наконец прорвался, то вместо приветствия получился какой-то хриплый визг. После этого в полной тишине Джон Лангли дождался, пока по его вызову явится слуга.
– Принеси мне портвейна, – сказал он. Роза взволнованно встряла в разговор.
– Вы ужинали, папа Лангли? Через минуту вам все принесут.
– Я сам прекрасно разберусь, какие распоряжения следует отдавать в моем собственном доме! – И он кивнул слуге: – Только портвейн.
Пока тот ходил за графином и стаканом, все снова сидели в тишине.
– Пожалуй, все. Теперь можешь идти, – сказал Джон Лангли.
Только когда за слугой закрылась дверь, он взял графин и налил себе портвейна. Сделав первый глоток, он подождал, затем глотнул еще раз и тогда уже заговорил.
– Я прибыл, бросив дела в Гобарте незавершенными, потому что за время моего отсутствия вы грязно опозорили и обесчестили мое имя, – он предупреждающе поднял руку, – не смейте меня перебивать! Я приехал сюда, чтобы стать свидетелем того, как ваше имя, мадам, склоняется на все лады из-за вашего нескромного поведения в отношении Роберта Далкейта. Я не стану применять к вам все те грубые выражения, которыми пестрят городские слухи, потому что не имею привычки предъявлять обвинения, если не видел доказательств собственными глазами. А что касается вас, сэр… – он мрачно кивнул своему сыну, – то вы сделали из моего имени настоящее посмешище. Какой бы ни была эта женщина сама по себе, она бы не поступила так, если б вы ей этого не позволили. Вы же, напротив, спровоцировали ее на это своей глупостью. У меня нет для вас жалости. Нет прощения. Не думаю, что…
Он остановился на полуслове, увидев, что я поднялась из-за стола.
– Я здесь лишняя, мистер Лангли, – сказала я, – и не должна слушать все это!
В этот момент я не боялась, так как гнев мой был сильнее страха. Для меня было мукой видеть лицо Тома.
– Сядьте на место, мисс Эмма! – Он даже стукнул об пол своей тростью. – Прошу вас немедленно сесть. Вы втянуты в дела этой семьи вот уже много лет. Вы делили с нами и печали, и радости.
Он кивнул мне, чтобы я села, и я подчинилась. Тогда он снова отхлебнул портвейна и продолжал:
– Но того, что я уже рассказал, мало. Кроме всего прочего, мы теперь являемся родственниками убийцы и грабителя банков. Вот, наверное, мои противники сейчас веселятся! Наше доброе имя просто втоптано в грязь!
Его пальцы, державшие стакан, дрожали, и я думала, что портвейн вот-вот расплещется по столу. Но невероятное самообладание и умение контролировать себя и здесь не подвели его. От усилий взять себя в руки лицо его – с крючковатым носом и глубокими морщинами – в отблесках свечи казалось неестественным и зловещим.