Наконец я набросила на плечи платок и взяла в руку ботинки. На сундуке лежали одежда Гриббона, его трубка и кисет, а также новенький двухзарядный револьвер, которым он любил хвастаться перед посетителями таверны. Наверное, он перебрал вчера, потому что здесь же валялись высыпавшиеся из карманов мелкие деньги. Обычно он тщательно прятал их от меня. Бросив взгляд на монеты, а потом на спящую фигуру, я осторожно опустила ботинки на пол и принялась обеими руками собирать их. Набралось двадцать семь шиллингов и еще четыре пенса. Этого хватило бы, чтобы поесть, когда я выберусь на дорогу, или же на проезд. Замерев от страха, я со звоном ссыпала их в карман платья. Затем снова взяла в руку ботинки и направилась к двери.
Но в ту же секунду я снова вернулась к сундуку и стала аккуратно, монетку за монеткой, складывать деньги обратно. Было бы ошибкой брать их! Гриббон ценил их гораздо выше, чем меня; из-за них он мог броситься за мной в погоню. Да и закон был бы на его стороне. Нельзя давать ему козыри в руки.
Все эти действия отняли у меня много времени, и по звукам, доносившимся снизу, я поняла, что ирландцы отъезжают. Быстро, как только могла, я подбежала к окну, откинула занавеску и прижалась лицом к стеклу. Они были готовы к отъезду; в повозке сидели все, кроме девушки и одного из сыновей, который поджидал ее возле двери, чтобы помочь взобраться на возок. Она была у речки и, услышав, что ее зовут, нехотя повернулась, но продолжала тянуть время. Ей явно нравилось чувствовать себя независимой. Мать уже потеряла всякое терпение. На этот раз ее крик прозвучал отчетливо:
– Роза! Иди сюда, Роза!
Девушка едва заметно прибавила шагу. Отец выпрямился, держа в руках поводья, готовый в следующую минуту тронуть. Наконец она дошла до повозки, и мать протянула ей руку, чтобы усадить ее сзади, где раскрывался откидной верх. Подняв ногу на ступеньку, она остановилась и оглянулась вокруг. Наверное, ей хотелось в последний раз запечатлеть в памяти эту ссохшуюся пыльную землю, где они остановились на ночлег по дороге в Балларат. Хотя трудно поверить, чтобы кому-нибудь захотелось вспоминать это место. Тем не менее взгляд ее скользнул по стене «Арсенала старателя» и сразу же наткнулся на меня, маячившую в верхнем окне. Лицо ее застыло.
Тогда в первый раз я и Роза Магвайр разглядели друг друга. Сейчас, в свете всего, что случилось позже, я думаю иногда, что мы не просто обменялись взглядами; во всем том было нечто пророческое. Но это, наверное, не так. В душе я уповала на ее влияние в этой семье, благодаря которому мне могли позволить путешествовать вместе с ними в качестве служанки. Эта минута запомнилась еще и потому, что раньше мне никогда не приходилось видеть такого прекрасного лица, какое было у Розы Магвайр. Его незлобное очарование могло привести в отчаяние любую женщину. Не думаю, чтобы Роза почувствовала что-либо подобное, – я была для нее просто девушкой, глазеющей из окна. Вне всякого сомнения, она давно привыкла, что на нее все смотрят – и мужчины, и женщины. Имея такое лицо, трудно пройти, чтобы на тебя не обратили внимания.
Я видела, что губы ее расплылись в широкой улыбке, – теперь она уверена, что ее заметили и оценили. Подарив мне это маленькое приветствие и даже не дожидаясь ответа на него, она протянула брату руку и скрылась под брезентовым верхом. Обычно так улыбаются случайным попутчикам, с которыми не рассчитывают встретиться вновь. Внезапно меня охватило необъяснимое чувство. Я еще сильнее прижалась лицом к стеклу и стала беззвучно просить:
– Подождите меня! Пожалуйста, подождите!
Вместо ответа я услышала, как щелкнули натянутые поводья, после чего повозка утонула в облаке пыли, лишь только сдвинулась с места.
Меня погубило платье из зеленой шотландки. На свет еще не рождалась женщина, которая, посмотрев на красивую женщину, не захотела бы стать такой же. А если вы вовсе не красивы, то начинаете думать о том, как бы приукрасить себя, чтобы хоть немного приблизиться к идеалу, сгладить эту досадную разницу. Увидев Розу Магвайр, я снова вспомнила о своем зеленом платье из шотландки – как удачно оно подчеркивало цвет моих глаз, какое там было кружево, как плотно оно облегало мою талию, не то что эта серая хламида, которая сейчас на мне. Собственное тщеславие привело меня к проклятому сундуку.
Мне почти что удалось достать платье. Я осторожно сняла с крышки трубку, одежду, деньги, револьвер и тихонько положила все это на пол; затем открыла сундук и откопала в нем платье. Я понимала, что теряю время, но убеждала себя, что тяжелая груженая повозка не может двигаться быстро и мне удастся догнать ее. Свернув платье, я перекинула его через руку и стала закрывать крышку. Возможно, меня захлестнула преждевременная радость. Но крышка вдруг выскользнула у меня из пальцев и с треском захлопнулась.
Гриббон тут же открыл глаза. Повернувшись с боку на бок, он быстро приподнялся. У меня уже не было времени спрятать зеленое платье. А увидев открытую дверь и приготовленные рядом ботинки, он сразу же догадался обо всем.
– Куда это ты собираешься? Что ты задумала?
С похмелья его голос хрипел, но я знала, что он был совершенно трезв. Таким он просыпался каждое утро – злобным после вчерашней пьянки, но уже трезвым.
Я только беспомощно смотрела на него, все еще надеясь, что сумею сбежать, но понимая, что теперь-то он меня не отпустит. На моем теле еще не зажили рубцы от побоев, которыми он наградил меня два дня назад, после того как я попыталась улизнуть с другой семьей путешественников. Не в силах ничего говорить, я невольно отступила назад, хотя понимала, что это бесполезно, – он все равно бы догнал меня.
– Ну?
Я не отвечала. Это, кажется, взбесило его; он любил, чтобы его боялись и пресмыкались перед ним, тогда как я ни разу не доставила ему этого удовольствия.
– Ты что, язык проглотила? – заорал он. Резко перегнувшись через спинку кровати, он вдруг увидел, что на крышке сундука ничего нет. На мгновение он оторопел. – Мои деньги… – пробормотал он, – пистолет… что ты с ними сделала?
Я посмотрела на пол, где лежали его вещи, и тут вдруг впервые подумала об истинном предназначении револьвера. Я всегда боялась огнестрельного оружия, и этого в том числе: Гриббон носил его с собой куда бы ни пошел. Но сейчас до меня дошло, что если он использовал оружие, чтобы держать в страхе других, то наверняка и сам был подвластен этому страху.
Я нагнулась и подняла револьвер.
Я ничего не понимаю в револьверах – по крайней мере, ничего не понимала тогда. Я не знала, заряжен ли он, не знала, как из него стрелять. Я только инстинктивно держала его так же, как обычно держал Гриббон. когда хотел покрасоваться перед старателями в таверне. Палец лежал на спусковом крючке, а сам револьвер находился прямо передо мной. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала; наверное, потому что считала, что для Гриббона это символ власти. Но он почему-то совсем не испугался. Кинув на меня злобный взгляд, в котором не было и тени страха, он бросился ко мне, замахнувшись для удара. Тыльной стороной ладони он с такой силой хватил меня по лицу, что голова моя резко откинулась назад. Он был совсем рядом, когда я нажала на спусковой крючок.
Из-за шума выстрела я не услышала, как он вскрикнул от боли. Несколько секунд он, пошатываясь, стоял у спинки кровати. Одну руку он прижал к груди, и сквозь растопыренные пальцы я увидела неровный обугленный край дыры, прожженной в его нижней рубахе, и маленькую струйку крови. Он сполз на пол, и, как мне показалось, сразу же умер. Я убедилась в этом, только когда тронула его тело рукой, но одному Богу известно, сколько времени провела я, стоя над ним в немом оцепенении, с, револьвером в руке, охваченная ужасом от того, что сделала, прежде чем решилась к нему приблизиться.