В конце концов лорд Пестерн выдернул из нагрудного кармана пиджака Бризи носовой платок. Маленькая белая таблетка выпала из него. Бризи схватил ее, сунул в рот и проглотил.
— Премного благодарен. Все в порядке, мальчики? Пошли на сцену.
Музыканты вышли на помост. Основной свет в зале был потушен, горели только неяркие настольные лампы под розовыми колпаками. Скрытый в потолке оркестровой ниши прожектор заливал потоком янтарного света места музыкантов, и там все сияло и переливалось; ресторан напоминал многоцветное подводное царство, в котором смутно виднелись лица людей, то там, то здесь на миг вспыхивали, отразив случайный лучик света, драгоценности, и, как большие рыбы, плавали официанты, небольшие облачка табачного дыма поднимались над столиками. Из глубины ресторана ярко освещенная ниша казалась романтическим приютом в ночи. Музыканты и их инструменты блестели и выглядели как надо. Неподвижная стрела гигантского метронома над ними указывала прямо в пол. С улыбками, изображавшими огромную радость, мальчики расселись по своим местам. Официанты принесли зонты, сомбреро, тарелки и барабаны.
В комнате за сценой лорд Пестерн, стоя возле Бризи, поигрывал револьвером, что-то насвистывал сквозь зубы и через щелку в двери смотрел в зал. Сразу за барабанами он различал лица жены, приемной дочери, племянницы и кузена. Фелисите не сводила глаз с Неда Мэнкса. Вдруг лорд Пестерн пронзительно рассмеялся.
Бризи Беллер неприязненно взглянул на него, провел рукой по волосам, одернул пиджак, приклеил к лицу свою знаменитую улыбку и вышел на сцену. Мальчики, как обычно, приветствовали его заставочной мелодией. Шелест аплодисментов наполнил ресторан звуками, напомнившими о летнем дожде в кронах деревьев. Бризи улыбнулся, поклонился, повернулся к оркестру и с вычурной резкой жестикуляцией, его собственным изобретением, начал работать.
Сид Скелтон сидел, слегка согнувшись. Его нога ерзала по полу — не притопывала, а напрягалась и расслаблялась, послушная какому-то другому ритму, не совпадавшему с синкопированным грохотом, который он извлекал из своей установки. Четыре саксофониста раскачивались в такт, лица — одинаковые, никакого выражения, поскольку его вытеснили усиленно работающие губы и надутые щеки. Как только у них наступала передышка, все четверо разом начинали улыбаться. Оркестр играл знакомые Карлайл старые мелодии. Они были хорошо узнаваемыми вначале, а потом диковинные хрипы, взвизги и глухие удары в манере Бризи Беллера уносили слушателей в джунгли неизвестности. «Все, кто играет в свинговой манере, — подумала Карлайл, — должны быть неграми. Что-то неправильное есть в том, что они не негры».
Потом трое саксофонистов запели. Длинными легкими шагами они вышли вперед и встали на краю сцены, сдвинув головы и раскачиваясь в унисон. Они что есть силы гримасничали. «Орешки», — завывали они. Но так и не спели песню о продавце орешков, которая говорила сама за себя, Карлайл она нравилась. Они исказили, перекрутили, сломали ее, а затем подскочили к своим инструментам. Дальше шла еще одна старая песня — «Человек с зонтом». Ее безыскусность и спокойная монотонность всегда доставляли Карлайл удовольствие. Прожектор погас, узкий луч света выхватил из тьмы пианиста. Он играл и пел один. Вот это хорошо, подумала Карлайл. Она с наслаждением слушала. Но вдруг пронзительный визг разорвал наивную мелодию. Луч метнулся к двери в дальнем конце ресторана. Там стоял Карлос Ривера, и руки его ползали по клавишам аккордеона. Он прошел между столиками и поднялся на помост. Бризи повернулся к Ривере. Он еле-еле пошевеливал своей палочкой. Плоть его, казалось, готова была отделиться от костей. В этом состояла манера Бризи. Без всякого аккомпанемента Ривера заставлял свой аккордеон замирать, реветь, стонать. Он был мастером своего дела. Он наклонился к Карлайл и, не отрываясь, смотрел на нее расширенными глазами. «Он извлекает из своего инструмента откровенно непристойные звуки, — подумал Эдуард Мэнкс. — Чудовищно и нелепо заставлять людей в вечерних нарядах тупо сидеть в ресторане и слушать, как Ривера изливает на Карлайл свое мерзкое сладострастие».
Луч света перебежал в угол помоста; теперь играл барабанщик и поддерживал его своим гудением лишь контрабас. Остальные музыканты один за другим проходили в луче света с раскрытыми зонтиками, вращая их как колеса. «Старый трюк, — подумала Карлайл, — и исполняют они его неизобретательно. Что-то они недоработали».
Во время сравнительно спокойного пассажа леди Пестерн громко сказала:
— Смотри, Фелисите, ведь это мой эскотский зонтик.
— Да, маман, это он.
— Твой приемный отец не имел права так поступать. Это очень ценный и к тому же свадебный подарок. Ручка вся в драгоценностях.
— Ничего страшного.
— Я категорически и со всей решительностью возражаю.
— У них что-то случилось. Смотри, они перестали крутить твои зонтики.
Музыканты вернулись на места. Шум оркестра стал громче, перешел в неописуемый рев — и вдруг разом оборвался.
Бризи кланялся, улыбался и кланялся снова. Ривера смотрел на Карлайл.
Из боковой двери вышла молодая женщина в изумительном платье — и теперь только ее было видно в луче света; волосы женщины напоминали обесцвеченные перекисью морские водоросли, а в руках она судорожно скручивала длинный шифоновый шарфик ярко-красного цвета. Она посмотрела в зал глазами человека, который, скрепя сердце, идет на добровольное заклание перед стадом баранов, и с напором завыла: «Иеоо ни-оо-бом, это был всего-навсего летний гром». Карлайл и Эдуард возненавидели ее с первого взгляда.
Следом Сид Скелтон с саксофонистом исполнили дуэтом нечто такое, что можно было назвать tour de force[16] акробатического искусства, и сорвали громкие аплодисменты.
Скелтон раскланялся и со странной смесью обиды и снисхождения на лице удалился в комнату для оркестрантов.
Наступила тишина, Бризи подошел к краю помоста. Его улыбка стала еще шире и победительнее. Томным от переполнявших его чувств голосом он сказал, что хотел бы поблагодарить всех-всех за очень-очень теплый прием его мальчиков и что у него есть небольшое объявление. Он не сомневается — как только уважаемая публика услышит о приготовленном для нее сюрпризе, то сразу согласится с ним, что сегодня очень-очень особый вечер. (Леди Пестерн скрипнула зубами.) Несколько недель назад, говорил Бризи, он сподобился счастья услышать маленькое чудо на барабанах в исполнении выдающегося — он даже не знает, правильно ли будет так его называть, — любителя. Он пригласил замечательного исполнителя присоединиться сегодня к его мальчикам, а дополнительной изюминкой номера будет собственное сочинение открытого им таланта. Бризи сделал шаг назад, произнес громко и с необходимыми выделениями все имена и титулы лорда Пестерна и выжидающе посмотрел на дверь в задней стене ниши.
Карлайл, как все другие, близкие и дальние родственники лорда Пестерна, часто по его вине страдала от мучительной неловкости за него же. И сегодня она приготовилась вновь испытать хорошо знакомое ощущение дискомфорта. Но когда он вышел на сцену и встал перед ними с порозовевшими щеками и натянутой улыбкой, Карлайл внезапно почувствовала сострадание. Было что-то глупое, пустячное и бесконечно трогательное в том, что он делает из себя дурака таким вот образом. Сердце ее устремилось к нему.
Лорд Пестерн подошел к барабанам, вежливо наклонил голову и с беспокойным выражением на лице занял свое место. Потом вороватым движением положил револьвер на помост, совсем рядом со стулом Фелисите, и накрыл его сомбреро. Бризи нацелил дирижерскую палочку на лорда Пестерна и объявил: «Леди и джентльмены, прошу любить и жаловать: „Крепкий парень, крепкий стрелок“». Рука Бризи резко пошла вниз — и оркестр заиграл.
Сочинение дяди, думала Карлайл, ничем особенно не отличается от тех, что они уже слышали в этот вечер. Лорд Пестерн стучал, колотил, грохал почти также, как Сид Скелтон. Слова песни, исполненные все теми же тремя саксофонистами, были не глупее других. Мелодия — не хуже. Но, Боже мой, как он вульгарно выглядит среди своих барабанов, подумалось Карлайл.