Хорошо, просто прекрасно, думал Эндрю. Может, это укротит Неда.
Когда он покидал офис, почти в шесть, цветочный магазин в его здании был еще открыт. Он купил большой букет красных и белых гвоздик и, взяв такси, добрался до дому. Пока он поднимался в лифте, аромат цветов наполнил его ощущением весны, и внезапно ему пришло в голову, что, хотя Маурин пообещала позвонить и не позвонила, он не ощущал ни малейшего приступа беспокойства и ни одной тревожащей эмоции. Это было доказательством того, что лечение закончилось.
Квартира Джорданов была на верхнем этаже здания. Эндрю вышел из лифта. Держа гвоздики, он достал ключ и вставил в замок, и в это время он заметил, что замок поцарапан и дерево рядом с ним сколото. Он дотронулся рукой до этого места, и дверь открылась сама.
Снова ожила тревога, он бросился через зал в гостиную. Там был полный беспорядок. Подушки все были вытащены из тахты. Ящики его стола были выдвинуты, бумаги разбросаны. По середине ковра лежало золотое платье — одно из вечерних платьев Маурин, — свернутое в комок.
Тревога превращалась в панику.
— Маурин! — позвал он.
Он бросился в спальню. Его жена лежала навзничь на кровати. Она казалась такой же нелепо бесформенной, как и золотое платье, брошенное в гостиной на полу. Одна нога свисала с края кровати, на другую она навалилась всем телом.
Эндрю выронил цветы и подошел ближе. Рядом с Маурин лежал автоматический пистолет, который он хранил в тумбочке у кровати. В ту же секунду он увидел широко открытый рот, остекленевшие выпученные глаза и две раны: одна слева в груди, другая чуть ниже и правее.
— Маурин.
Ее левая рука, ладонью вверх, лежала на колене. Обручального кольца не было. Вместо него была розовая отметина вокруг безымянного пальца. Эндрю наклонился и дотронулся до руки. Было ощущение, что он прикоснулся не к Маурин, а к какому-то холодному неизвестному предмету, на который случайно наткнулся в темноте.
Эндрю Джордан почувствовал тогда, что самое ужасное, что могло случиться, случилось.
Глава V
В первые несколько мгновений, совершенно ошеломленный, он сам был словно мертвец, или почти мертвец; лежа рядом с женой на смятом белом покрывале, он смутно сознавал, каким-то последним проблеском интеллекта, что случилось что-то ужасное, но не мог понять до конца, что это был за ужас и к кому он имел отношение.
Он делал все как обычно. Позже у него совсем вылетел из головы весь этот промежуток времени. Когда он вернулся в гостиную, он снова очутился в этом кавардаке выдвинутых из стола ящиков, разбросанных в беспорядке костюмов и платьев. Первым связным образом, включившим его сознание в работу, явилась одна из его спортивных курток, повешенная за воротник на дверную ручку ванной комнаты. Он сидел на развороченной тахте и не понимал смысла происходящего. Он обхватил руками колени и прижал их к груди. На ковре было скомкано золотое вечернее платье Маурин. Он глядел на него и думал: моя теннисная куртка висит на дверной ручке ванной комнаты. Потом, мгновенно шоковое оцепенение исчезло, и действительность происшедшего прорвалась к нему с полным неистовством.
Маурин мертва. Бандиты вломились в дом. Она застала их, и те застрелили ее из его пистолета.
Именно ярость он испытал прежде горя. Его руки хотели сокрушать все подряд, без разбора. Потом навалилась боль и горькое мучительное сознание утраты. Маурин не было. Как же он будет жить без Маурин?
Лампа сбоку от него ослепляла, как прожектор. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза. Он знал, что должен начать с того, с чего надо начать. Пока он не сдвинется, ничто не изменится, кошмарная пелена смерти будет продолжать висеть здесь неподвижно, вместе с ослепляющим светом и золотым платьем, с курткой на ручке в ванной, со смятым покрывалом и глазами Маурин — нет, не глазами, камнями, зелеными плоскими камнями…
Он все еще держал руку, прикрывая лицо, когда услышал шаги. Его сердце запрыгало от радости. Ничего не произошло. Все это ему померещилось. Маурин идет к нему из спальни.
— Эндрю, Эндрю… — Голос и шаги, разные шаги, и цокающие, и тяжелые. — Эндрю, ну в самом деле! Разве ты не знаешь, что в Нью-Йорке не следует оставлять дверь открытой? Говорят, что Наполи — самый опасный город в мире, но он ничто по сравнению с Нью-Йорком в наше время, абсолютно ничто. Он… Эндрю!
Он поглядел в пронзительные голубые глаза матери. Она была в норковой шубе. Ярко сверкали рубиновые серьги. Ее маленькая ручка покоилась на руке Лема, который вырисовывался подле нее, большой, сияющий своей красивой, слегка натянутой майорской улыбкой.
— Эндрю… что случилось?
Он понимал, что они здесь. Он понимал, кто они. Он все понимал, кроме того, что с ними делать.
— Эндрю! Это платье на полу… весь этот беспорядок… Эндрю, ответь же.
Он поднялся. Его колени ослабли, будто он провел несколько недель на больничной койке.
— Маурин! — сказал он.
— Что с ней? — спросила мать. — Где она?
— В спальне.
— Лем, пойди в спальню, пойди посмотри.
— Хорошо, цыпленок.
Лем быстро ушел. Эндрю почувствовал, что теряет равновесие, и свалился обратно, снова оказавшись на тахте. Мать присела рядом. Она схватила его руку.
— Эндрю, что ты сделал с Маурин? Скажи мне. Ты должен мне рассказать.
Сделал с Маурин. Ему не послышались. Он знал, что надо опровергнуть. Не потому даже, что его мать могла бы… Эндрю пробовал подыскать правильные слова.
Он услышал, как его голос произносит: «Дай что-нибудь выпить».
Она упорхнула. Смутно Эндрю подумалось: разве бывало такое, чтобы мать просили подать что-нибудь? Она мгновенно вернулась, держа в руках бокал.
— Вот. Это виски. Неразбавленное.
Он взял стакан в обе руки, поднес к губам и жадно отпил. Сквозь стекло он увидел, как вернулся Лем. Эндрю было видно лицо отчима, искаженное стаканом, похожее на тыкву в канун дня всех святых — с нарисованными усами и двумя пуговицами вместо глаз.
— Она мертва.
— Маурин? — вскрикнула миссис Прайд.
— Она лежит на кровати… застрелена.
Миссис Прайд повернулась к Эндрю.
— Эндрю! — сказала она.
Поразительно, как, несмотря на свое полуобморочное состояние, Эндрю мог улавливать каждый обертон ее голоса. «Эндрю!» — в точности тот же обвиняющий тембр, который он слышал всю свою жизнь с самого раннего детства. «Эндрю!» значило: «Это ты, конечно, а не Недди разбил окно». «Эндрю!» значило: «Ради всего святого, не дергай меня. Разве ты не видишь, я одета для вечера?» А сейчас «Эндрю!» значило: «Как ты допустил, чтобы эта ужасная неприятность случилась со мной?»
Он посмотрел на нее поверх стакана, осознав с каким-то слабым отстраненным удивлением, что, несмотря на все притворство в последние годы, он так и не простил ее.
— Она мертва, — повторил Лем. — В спальне такой же хаос. Это грабители. Они, должно быть, вломились и убили ее.
Он опустил руку Эндрю на плечо. Рука была тяжелой и невероятно уютной.
— Ты ведь только что пришел домой, Эндрю, старина?
— Да.
— И ты обнаружил ее?
— Да.
— Бедный Эндрю. Какой кошмар! Какой ужасный кошмар!
Эндрю по-прежнему смотрел на мать. Выражение ее приятного лица совсем не изменилось.
— Эндрю, ты звонил в полицию?
Он помотал головой.
— Почему?
Послышался голос Лема:
— Цыпленочек, дорогая, он же в шоке. Разве ты не видишь? Бедняжка, он даже не знает, что делать.
— Если он не знает, то кто-то другой должен позаботиться. Лем, позвони ты. Позвони сейчас же. Мы же не хотим, чтобы они подумали, будто мы сидели здесь несколько часов, ничего не предпринимая. О, дорогой, это невозможно. Совершенно невозможно.
Лем позвонил в полицию и вернулся к тахте. Он был грубовато-нежен с Эндрю. Он хотел положить подушки обратно на тахту, чтобы Эндрю мог прилечь, но тот знал, что должен бороться с надвигающейся сонливостью, а не поддаваться ей. Лем принес еще выпить. Эндрю сидел, потягивая из стакана. Снова вернулась ярость. Взломщики должны быть найдены. Их надо заставить заплатить за все. Он представил с садистским бешенством двух каких-то убийц с побритыми головами, прикрученных ремнями к электрическим стульям и пронзительно кричащих, когда ток с ревом прорывается сквозь них. Эндрю вцепился в это видение как в единственное противоядие от отчаяния.