Лем, казалось, погрузился в размышления. Наконец он тряхнул головой.
— Бедная Руви, нельзя осуждать ее за отсутствие мозгов. Она не умеет лгать. Никогда не умела. Ты мог видеть это сегодня. Вся та ерунда, которую она придумала для тебя о Маурин — ее подруге, приходившей навестить ее, приносившей подарки… десятилетний ребенок сразу бы раскусил, что к чему. Она видела Маурин только единственный раз и возненавидела ее. Из-за меня, разумеется. Я не представлял себе, что Руви могла бы возненавидеть кого бы то ни было, пока как-то, через пару дней после посещения Маурин, я не заглянул к Руви и не увидел, что она делала: она вырезала заглавные буквы из газет и приклеивала их на листок бумаги. Анонимное письмо, ты знаешь. Она призналась, что уже послала тебе одно, до того она была обеспокоена из-за Маурин. Разумеется, я тут же прекратил все это дело. Анонимные письма — я не шучу! Есть такие вещи в жизни, до которых не следует унижаться. Бедная Руви, она была совершенно пристыжена, когда я объяснил ей это, но она только пробовала осадить Маурин единственно ради меня.
Что ж, вот и объяснение письму. Даже если все остальное было обманом, Эндрю мог поверить в это. Он представил, как Ровена Ла Марш расхаживает с ножницами и клеем, а три чихуахуа тявкают и кусают ее за юбку.
ВЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК В НЬЮ-ЙОРКЕ, КТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ О ВАШЕЙ ЖЕНЕ.
— Сам понимаешь, дружище, куда мне было деваться? — Лем наклонился чуточку ближе к Эндрю, как бы подчеркивая тем самым их взаимопонимание и доверительность. — Да, тот четверг. Маурин вошла в квартиру, прелестная, благоухающая, такая же, как всегда. Тебе стоило бы посмотреть на нее. Тебе бы следовало послушать, как она все гладко излагала. «Взгляни-ка, что я нашла», — сказала она, помахивая той копией брачного договора. Кто бы не растерялся? Она, конечно, не сомневалась, что у меня были вполне веские причины для совершения повторного брака, но, подумай только, как ужасно для бедного мистера Прайда, если это когда-нибудь выйдет наружу, тем более что моя другая жена является столь примечательной персоной. И — можешь ты поверить? — она достала какую-то бульварную газетенку с фотографией пьяного происшествия на улице с бедняжкой Руви. Должно быть, она ходила в библиотеку или еще куда-то и откопала это.
Лем помотал головой, чтобы показать свое изумление от людской порочности.
— Да, она говорила, это счастье, что человеком, узнавшим обо всем, что произошло, была она, поскольку она, естественно, мой друг, просто потому, что я ее друг. И раз она уверена, что я ее друг, она не сомневается, что я хотел бы помочь ей исправить вопиющее нарушение справедливости. Я должен согласиться, понятное дело, что со стороны миссис Прайд преступление оставлять все деньги этому нехорошему Неду, тогда как Эндрю — старший сын, и, разумеется, он должен получить их. Именно тогда она помахала брачным договором еще раз и, по-прежнему хитро улыбаясь, с милым видом восходящей кинозвезды сказала: «Я ясно выражаюсь? Ты проследишь, чтобы старушка поменяла свое завещание, и быстро? А если нет… Какое наказание за двоеженство в штате Нью-Йорк? Три или четыре года, не так ли? Как бы то ни было, ты можешь понять мое положение, — говорила она. — Ты же не думаешь, что я вышла замуж за Эндрю из-за его ума или красоты? Я вышла за него, потому что предполагала, что однажды он станет богатым, именно так и должно случиться».
Ты же не думаешь, что я вышла замуж за Эндрю из-за его ума или красоты? Почти идентично словам письма к Розмари. Эндрю ощутил паническую дрожь. Боже мой, разве такое возможно, после всего того, что… что…?
— Только представь себе, — сердечно улыбался Лем, — что когда она все это выстроила в одну линию, то на мгновение я почувствовал что-то, как бы это сказать, вроде приступа смеха. Да, правда. Я подумал, что все это шутка, ерунда. Ведь ты же знаешь свою мать, дружище. Можешь себе представить, чтобы кто-то попытался воздействовать на нее относительно того, как ей следует поступить с деньгами? Чтобы я пошел и сказал: «Видишь ли, цыпленочек, ты помрешь скоро. Почему бы тебе не написать новое завещание и не оставить все такому замечательному Эндрю?» Но я не засмеялся. О нет, надо быть дураком. Я видел противника и принял ее игру. «Годится, — сказал я. — Сделаю все, что в моих силах, но потребуется время, разумеется». Это ее, по-видимому, удовлетворило. Она ушла, и оттого, что это все выглядело полным безумием, я решил, что, вероятно, так все и закончится. Но не тут-то было.
Эндрю вцепился в подлокотники кресла. Лем дотянулся до коробки с сигаретами и взял одну. Он не имел привычки к курению и, подобно всем некурящим, превращал это занятие в некий процесс: сильными движениями, размахивая, ударял спичкой по коробку, засасывая чуть ли не всю сигарету, выпускал изо рта огромные клубы дыма.
— Каждый четверг с этого дня, всякий раз, когда твоя мать уходила принимать свои процедуры, появлялась Маурин. Каждую неделю я ждал ее, каждую неделю она угрожала. Нет нужды объяснять, что в конце концов она поняла, что все превратилось в фарс. Она тогда же признала это и сказала: «Я, должно быть, была не в себе, когда подумала, что у тебя есть какое-то влияние на старушку. Я, должно быть, была также не в себе, теряя столько времени, пытаясь получить деньги для Эндрю, когда гораздо лучше получить деньги самой».
Лем помахал сигаретой в воздухе.
— Тогда она принялась за драгоценности.
— Драгоценности?
— Конечно, — сказал Лем. — Пойми, я все это тебе рассказываю потому, что доверяю тебе, Эндрю. Ты не должен думать, что я когда-либо подозревал, что ты с ней заодно. Такое мне никогда не приходило в голову, даже если бы она это не объяснила совершенно четко, она явно действовала сама по себе. Но когда она обрисовала свой план с драгоценностями, я понял, что — финиш. Понимаешь, я уже узнал ее к тому времени. Я знал, что она столь же несговорчива и столь же опасна, как Аль Капоне, и эта мысль была такой простой, такой очевидной… ну, старина, воздадим должное дьяволу, я называю это гениальной чертой.
Его пухлая рука вытянулась вперед и тут же легла Эндрю на колено.
— Ты знаешь, твоей матери всегда нравилось, когда я выбирал драгоценности, которые ей надеть. Итак, на этом и основывался план Маурин. Мне полагалось убедить твою мать, что слишком опасно держать драгоценности в номере. Мне надо было уговорить ее положить их в сейф отеля, где они будут надежно защищены. И затем каждый день я решал бы, какие драгоценности ей надеть на этот раз, шел вниз к сейфу и приносил бы ей. Уловил? Тем самым я приобретал полный контроль над драгоценностями, и когда я все так и устроил, я должен был каждую неделю забирать одну из самых ценных вещей и отдавать Маурин. У нее был какой-то знакомый ловкий ювелир, я не знаю, кто это, но кто-то был. Каждую неделю она относила кольцо или серьгу этому человеку, который вынимал самые большие камни и заменял их на копии. Каждый раз, когда она приходила за новой вещью, она приносила мне прежнюю, но уже с фальшивыми камнями. И, Эндрю, знаешь? Ко времени, когда ее прикончили, твоя очаровательная женушка прикарманила все самые большие камни твоей матери: рубины из серег, тот большой изумруд из кольца, которое она всегда носит, алмазы из броши, что Малхауз подарил ей. Бедная старушка даже не знает этого, разумеется, но в этом она — великая миссис Прайд, разгуливающая повсюду, как павлин, сверкая своими кольцами и браслетами, сверкая разноцветными побрякушками, бесценным битым стеклом…
Майорская улыбка Лема превратилась в унылую ухмылку восхищения.
— Да, пришлось отдать все это твоей женушке. Надо было бы свернуть ей шею, конечно, но… что я мог? Абсолютно ничего. Она могла делать со мной все, что только хотела, и знала это.
Лем помолчал.
— Так-то, старина, ты хотел правду? Вот правда. Вот сага о бедном старом Леме Прайде и его невестке.
Пока Лем рассказывал, Эндрю чувствовал, что паника вздымается в нем, угрожая раз и навсегда лишить его рассудка. А разве Лем не мог выдумать подобную историю? Но посмел бы он врать о подменных драгоценных камнях, когда наверняка сознавал, что единственное, что Эндрю потребуется, чтобы проверить его, — это взять один из этих так называемых «дубликатов» и отнести к эксперту на оценку? Нет, драгоценности наверняка подделаны. Значит… значит, Лем говорит правду? Маурин была тем, чем он ее назвал? И все, за что Эндрю боролся, чтобы поверить жене, все это оказалось не что иное, как самообман?