Был долгий мучительный момент, прежде чем он осознал, что, даже если драгоценности были подделаны, совсем не обязательно думать, что здесь замешана Маурин. После смерти миссис Прайд, все, за исключением «какой-то малости для Лема», перейдет к Неду. Почему Лем не мог решиться на то, чтобы устроить свое собственное гнездышко, пока еще не поздно? И, пожалуй, было бы более естественно предположить, что он сам забрал драгоценности, нежели поверить в придуманную историю, сваливающую всю вину на Маурин.
Эндрю поднялся с кресла. Его облегчение от того, что ему и на этот раз удалось уйти от отчаяния, было гораздо сильнее, чем гнев на Лема. Он стоял, глядя сверху вниз на «отчима».
— Это все?
— Да, дружище, все.
— Я не верю в это.
Глаза Лема, с белками в красных прожилках, выпучились от изумления.
— Ты не веришь… чему?
— Что Маурин брала эти драгоценности у тебя.
— Но… но… В каком смысле?.. Что значит — ты не веришь этому? Разве не видно, как все этим объясняется? Это были не какие-то мелкие случайные грабители, которые вломились к вам в квартиру, воспользовавшись тем, что никого нет, и в надежде раздобыть какую-нибудь ерунду. Разве не понятно, что произошло? Тот ее ловкий ювелир проболтался каким-то молодцам, что она хранит драгоценности примерно на восемьдесят тысяч долларов. Именно поэтому они и пришли, вот почему, когда она стала сопротивляться, пристрелили ее. Боже мой, игра стоила свеч. Драгоценности почти на восемьдесят тысяч долларов в ее шкатулке.
— Шкатулке? — сдавленным голосом проговорил Эндрю.
— Да, там, дружище. Именно там она держала их. Все время рассказывала мне о шкатулке. Наверное, ей это не давало покоя, будто зуд какой-то. Часто она говорила: «Если ты так плохо себя чувствуешь из-за этого, почему бы тебе как-нибудь не ограбить мою квартиру и не забрать драгоценности обратно? Ты найдешь их прямо там, в красной кожаной шкатулке в верхнем правом ящике комода в спальне». Когда она сказала это, то засмеялась, потому что знала, что я представлял для нее такую же угрозу, как мышь, если у той выдернуть зубы.
Лем тоже поднялся и в дружеском порыве обхватил Эндрю за плечи.
— Вот, вообрази, что я почувствовал вчера у тебя дома, дружище, когда твоя мать послала меня в спальню и я увидел убитую Маурин. Я обезумел, брат. Я бросился к правому ящичку. И когда я обнаружил, что шкатулки нет, разумеется, сразу понял, что случилось. Очень плохо, что мы не можем рассказать все это в полиции. Если бы они узнали об этих драгоценностях, они бы забегали куда быстрее, чтобы выследить тех взломщиков. Но нам нельзя говорить, ведь так? Я уверен, что ты согласен. Ведь если об этом развоняются паршивые газетенки, наша старушка просто умрет, ты понимаешь? Ясно как день, она станет посмешищем для всех своих друзей.
Лем стоял, улыбаясь ему заговорщически, явно не ощущая ни смущения, ни вины. Эндрю почувствовал, что покачивается на краю пропасти. Лем точно знал, где Маурин хранила шкатулку. Как такое возможно, если только… Стоп, еще немного. Да, конечно, Лем был там вчера вечером, когда Эндрю говорил лейтенанту о шкатулке. Так что все это ничего не значит, и, поскольку Лем, как и прежде, полагает, будто полиция приняла версию грабежа, он просто добавил одно из возможных продолжений к его лживой истории, придумав, что драгоценности, которые он сам куда-то припрятал, будто бы были положены Маурин в шкатулку, которую украли «грабители». Именно так все и должно было быть. Невероятно, что в шкатулке могли находиться драгоценности его матери на сумму восемьдесят тысяч долларов. Если бы они там были, Нед нашел бы их и рассказал бы ему, и…
Нед…
Лицо Эндрю, должно быть, выдало его переживания, ибо Лем быстро спросил:
— В чем дело, старина? Ты думаешь, нам следует рассказать это в полиции? Глупо. Конечно, возможно, все всплывет на поверхность само собой, но в настоящий момент абсолютно нет необходимости ничего говорить. Они так или иначе ищут взломщиков. Наше признание только добавило бы, что грабители покрупнее, чем считает полиция.
— Не было грабителей, — сказал Эндрю. — Ограбление — фикция. Полиция знала это с самого начала.
— Тогда… — Лицо Лема стало зеленовато-серого цвета. Маленькие капельки пота потекли по лбу. — Но должны же быть какие-то грабители. Там… Эндрю, что ты хочешь сказать? Не думаешь же ты, что я убил ее? Я… убиваю ее, чтобы заполучить драгоценности твоей матери? Ты в своем уме? Чтобы я убил кого-то? Ты меня не знаешь. Один вид крови, порезанный палец — и у меня кружится голова, почти падаю в обморок, как женщина.
Лем сделал движение, пытаясь поймать руку Эндрю.
— Эндрю, послушай. Я не убивал ее. Клянусь. Ты должен поверить этому, дружище. Не трать понапрасну свое время, подозревая меня. Все дело в шкатулке. Я говорил тебе, там было камней на восемьдесят тысяч долларов, в этой коробке. Ладно, ты говоришь, что не было взломщиков. Ну значит, их не было. Но кто-то украл шкатулку, и тот, кто украл ее, тот убил Маурин. Разве не ясно? Вот этим и стоит заняться. Нам нужен тот, кто взял шкатулку.
Они стояли, рассматривая друг друга. У Эндрю снова раскалывалась голова, в висках стучала кровь. Отчаянное желание продолжать и дальше не верить своему «отчиму» почти выдохлось, и все же он должен был сопротивляться, потому что поверить сейчас Лему значило бы признать, что Маурин занималась самым низким, самым подлым шантажом, а Нед…
— Эндрю, — дошел до него голос Лема, — неужели у тебя нет никакой мысли насчет того, кто бы мог взять шкатулку? Подумай. Ради Бога, подумай. Что если у нее был партнер, какой-нибудь парень, который помогал ей вымогать драгоценности, дружок, может… Да, что-то такое. Я уверен в этом. Понимаешь, что-то в этом роде…
Лем замолчал, потому что дверь из спальни отворилась, и они оба повернулись, чтобы посмотреть, как миссис Прайд входит в комнату. На ней было серое вечернее платье и накидка из серого серебристого меха. Книзу платье становилось просторным, доходило до самого пола и при ходьбе красиво колыхалось. Маленькие голубые искорки играли на платье — алмазное ожерелье Малхауза. Она держала в руке белые перчатки, на среднем пальце сверкал огромный изумрудный перстень миссис Эверсли. Она приближалась к ним в великолепном притягательном сиянии.
— Ты еще здесь, Эндрю? Лем, дорогой, я уверена, что ты готов. Уже почти полвосьмого.
Она принялась натягивать перчатки. Это были длинные перчатки, доходящие до локтей. Она проделала это с ловкостью гейши.
— О, Эндрю, если увидишь Недди, я хочу, чтобы ты передал ему. Скажи, что я была очарована мистером Тэтчером, совершенно очарована. И скажи ему, что мистер Тэтчер был весьма рассудительным относительно приготовлений к свадьбе. Правда, вначале ему показалось, что мне следовало бы предпринять кое-что, чтобы увеличить небольшой доход Недди, но когда я объяснила, что не в том положении, чтобы заниматься этим, он сделал ответное предложение, которое я нашла в значительной степени благоразумным. По-видимому, он крайне обеспокоен тем, чтобы сохранить свое фамильное имя. Если Недди поменяет свое имя на Джордан-Тэтчер (а нет причин, почему бы Недди мог отказаться, так всегда делается в Европе), то мистер Тэтчер будет более чем готов предоставить им щедрое содержание.
В суматохе своих мыслей Эндрю слушал мать очень рассеянно, но последние слова ударили его как обухом по голове.
— Содержание? — переспросил он. — Но мне казалось, что Розмари располагает своими собственными деньгами.
Миссис Прайд бросила последний быстрый взгляд на перчатки.
— О нет, дорогой. Я все выяснила, расспросив мистера Тэтчера, а он весьма аккуратен в этом вопросе. Она полностью зависит от него, и он очень благоразумно поступает, держа ее в строжайших рамках в смысле денег на булавки и прочие безделушки, как подобает школьнице. Тем более это мудро до тех пор, пока они не достигнут соответствующего возраста. Но все это переменится, как я сказала. Он пообещал быть более чем великодушным.