Задевая кирзачами толстые корни, впереди пыхтит крепыш, начальник отряда, он один знает дорогу к озеру, где обрываются две маральи тропы.
Глухариные выводки еще не встали на крыло, можно нарваться на копалуху с уже крупными птенцами. У Хабибуллина и Шахурдина ружья на плечах, стволами вниз, для них главное могучий марал, если, конечно, повезет. Сашка, спотыкаясь о корни, клубками сплетшихся на тропе, палец держит на курке, ожидая внезапного грохота мощных глухариных крыльев. У него в одном стволе жакан, в другом — дробь «четверка». Еле упросил начальника взять с собой, сказав, что не раз бывал на охоте, хотя всего лишь раз стрелял из ружья двадцать четвертого калибра, да и то по банкам.
Третьим должен быть рыжий Толик, шофер. Но тот без ведома начальника с еще двумя работягами укатил в соседнюю деревню, и, верно, загудел.
Какое–то смутное предчувствие давило на сердце Шахурдина, предстоящая охота почему–то не радовала, не бодрила кровь. Казалось, на озере не праздник для души, а тяжелая работа с кайлом и ломиком на дне шурфа.
В эту ночь он со всеми ночевал в палатке, но не спалось. Он даже сходил к Клавдии, продавщице, дома всегда державшей спиртное. Но не вспыхнуло окно на кухне, а сквозь запертую дверь слабо продребезжал старушечий голос, матери продавщицы: «Клавдея на швадьбу в шошеднюю дяревню ухлестнула…» Эта непонятная тревога и сейчас не отпускала, хотя ослабленная тайгой. И свое нынешнее состояние Шахурдин отнес к будущей охотничьей неудаче.
Тихо. Тайга еще не проснулась, комаров нет. Серые космы тумана бородами лишайников колеблются на суках и ветвях красноватых лиственниц с мягкой, пушистой хвоей, которую по весне так любят глухари. Лиственницы скоро сменили черные в два обхвата кедры с длинной жесткой хвоей, где виднелись чешуйчатые, похожие на ананасы, шишки в прозрачной смолке. Как несмазанная телега оглушительно заскрипела кедровка — и сразу ожил лес, разбуженной визгливой сторожихой.
Шахурдин переступил через толстый, бело–желтый корень, ободранный звериными копытами, как тут же страшный удар в спину бросил его лицом вниз на землю…
…В ушах всё не утихающий грохот выстрела, на губах соленый вкус крови, в ноздрях едкая горечь сгоревшего пороха, во всем теле страшная слабость, и оглушительная, горячая боль. Все это он почувствовал, когда сознание вновь вернулось к нему. Сквозь гортань, забитую горькими кровяными сгустками, он протолкнул слабый стон. В звенящих ушах глухо, как сквозь стену, доносились голоса. Визгливо — испуганно частил Пашка, захлебываясь слюной ненависти и бешенства: «Козел!.. Сука!.. П….к, х…… дебил!.. На хрена тебя только взяли с собой! Что теперь делать?». В этом «что теперь делать» Шахурдин невольно отметил безнадежность: теперь Пашке скатиться до рабочего — вечный неудачник.
«Об корень зацепился ногой, падая, нажал на курок, хорошо, что не жакан…» — ворохнулась мысль в опять угасающем сознании Шахурдина.
8
За окном виден ярко–синий квадрат неба. Но все это не радует Шахурдина, наоборот, от солнечного дня еще тяжелее и безнадежнее. Счастье, сочными красками режущее глаза, уже не для него…
Он снова пережил то, от чего все время уходил. Значит, все его будущие УХОДЫ в строгой последовательности будут разворачиваться уже в этой конуре, пропахшей хлоркой, мочой и смертью! Теперь лишь мучительный путь по кругу, но он не выдержит двойного страдания…
…После медицинского обхода пришла Людмила. Она все реже и реже появлялась в его каморке, хотя он особенно и не хотел ее видеть. Но, видимо, боясь пересудов местных баб, она все же тянула эту постылую лямку. При виде своего рюкзака и ружья, принесенных бывшей любовницей, он понял, она здесь в последний раз.
Преодолев отвращение от гнилостного запаха и вида чуждого существа с прозрачными руками поверх одеяла, она поцеловала Шахурдина в лоб. Сейчас в Людмиле ему все казалось чрезмерным: бедра, грудь, глаза, черные густые волосы… Особенно отвратителен рот с толстыми, сочными губами! Тянет от нее душно, зверино, давяще. Его подавляло обилие цветущей плоти, эти белые пальцы, окольцованные золотом, эти пухлые мочки ушей, нашпигованные золотом и рубинами. Он задыхался от струившихся флюидов жадного к жизни и наслаждениям тела, его могучей природы! Шахурдин с отвращением смотрел на ее крупные колени под прозрачными чулками, на белые, полные икры, которые когда–то ласкал, целовал.
От Нади веет чистотой, легкостью, ясностью, вся она как струя свежего воздуха. От Людмилы — тяжесть, точно на грудь положили груз. От этой женщины в кричащем платье он слышал непристойные слова, что слетают с губ только в минуты крайнего самозабвения. Сейчас в памяти они звучали чуждо и мерзко, словно недавнее прошлое мстило ему, вытаскивая на свет подробности тех дней и ночей…