Как раз в это время у хаты остановился мотоцикл (возле клуба стояло пять мотоциклов с колясками и две крытые машины), и через минуту в хату вбежал какой то нижний чин, в каске, с автоматом на шее, и крикнул:
— Десант! — Злой Иоахим никак не мог уложить скрипку в футляр, в спешке сунул ее не тем боком и, забыв о «тирольской женщине», выбежал из хаты.
Через полчаса на хуторах завязался бой, который длился почти всю ночь. Паня не спала, прислушивалась к бою, а он все удалялся и около полуночи переместился к ее старой усадьбе. Теперь там только сад, кусты, заросший двор и… десант.
Паня подумала о муже. И верилось, и не верилось, что Микола может оказаться здесь, па их хуторе. Действительную Микола служил в саперах, строил железную дорогу где то в Азии, на знойном юге, войну начал главным кондуктором, и если б прыгал с парашютом, то уж наверно рассказал бы о том жене. Грузовики и мотоциклы сновали от хутора к клубу, возили убитых и раненых. Прибыли машины из Глинска и еще откуда то, а у железнодорожной будки остановилась дрезина с санитарами. Староста с мельником Аристидом Киндзей всю ночь метался по селу на подводе, выхватывал у лемков из под голов подушки для раненых немцев. Староста, Хома Чорновух, забежал к пей: «Слушай, Паня, там случайно твоего Миколы пет?» — «Откуда мне знать? А много их там?» — «Говорят, спустились десять. А бьются, словно их сто». Паня тоже отдала подушку, лишь бы не для Миколы, если он там. Мысль, что муж там, все больше овладевала ею и даже пробудила в душе к Миколе новое чувство, которого прежде не было. Верно, это была гордость. Паня совершенно неожиданно поймала себя на мысли, что вот убьют этой ночью «скрипача» (Злого Иоахима), и сделать это должен Микола, если он не разлюбил свою Паню…
А на рассвете, когда бой утих, за нею приехали на мотоцикле. Тот самый чин (как потом узнала Паня — фельдфебель), который накануне примчался за капитаном. Фельдфебель ничего, живой, только словно в аду побывал. Паню посадили в коляску, повезли на хутор. Оба немца молчали, и Паня молчала, всю дорогу непроизвольно заплетая косу, которую распушал встречный ветерок. Когда проезжали запруду, начался восход, и Паня увидела на воде тень человека. Это монах со своим козырьком отбрасывал тень — точно как человеческая. Когда то, еще девушкой, Паня любила залезать на монаха и прыгать в пруд с козырька. Теперь пруд обмелел, немцы спустили воду (каждую субботу ловят рыбу
ш
сетями), и монах словно бы подрос и внутри у него не бурлит, будто он умер.
Паню привезли в ее старый двор на хуторе. Там дымил костер, вокруг него толпились солдаты, все в касках, с автоматами, они завтракали, пили из фляг, делили «Северную Пальмиру» (эти папиросы Микола иногда привозил из своих поездок), консервы и еще какие то трофеи. Офицеры в черных плащах стояли в стороне от этого торга, возле черных машин, и, похоже, ждали Паню. С ними был австриец Шварц на деревяшке. Его похоронное бюро до войны похоронило Панину мать. Шварц был потом на поминках здесь, на этом хуторе, хорошо знал Паню, но сейчас делал вид, что не узнает ее. Она догадалась, что Шварца привезли из Глинска и он здесь за переводчика. Были тут и Хома Чорновух и Аристид Киндзя, мельник. Они стояли у подводы, на которой всю ночь ездили за подушками. Фельдфебель повел Паню в глубь сада. Офицеры двинулись за ней.
Десантники лежали под белой черешней. Листья с нее уже облетели, и Паня легко нашла на ней свою любимую ветку, на солнечной стороне, там черешни поспевали раньше. Убитых уложили в ряд, лицами вверх. Со всех были сняты ремни и сапоги, у некоторых развязались тесемки исподних. Ребята все молодые, кудрявые, теперь их волосы, по большей части светлые, словно бы вросли в пожелтевшую траву или, вернее, срослись с нею, и только у одного рыжие вихры (как у нашего агронома Журбы, отметила Паня) вились как то сиротливо. Уж не командир ли ихний, подумалось ей, щеки обросли, может, уже тут, после смерти. У ног его лежала байковая портянка, сухая и белая, точно только что выстиранная. Серые глаза смотрели мимо Пани на ветки, но Паня заглянула в них: нет, не он, не Журба.
В сторонке, сложенные в кучу, лежали их парашюты из голубого шелка, с белыми стропами. Пане показалось, что парашютов больше, чем убитых. Она только сейчас пересчитала трупы: их было девять, да, точно, девять, а парашюты ей не удалось пересчитать, там все слишком перепуталось. И все же ее женское чутье подсказывало ей, что где то здесь должен быть и десятый — уж не Микола ли? Но где же? Паня невольно окинула взглядом сад, по осеннему задумчивый, затаенный, посмотрела на пруд, поблескивающий утренними красками, на камыши, в которых проснулся ветерок. «Не в камышах ли? — подумала Паня. — Тихо сидит себе под водой, дышит в зарослях, а может, утонул и через несколько дней всплывет меж лилий». Она все эти дни будет ходить на пруд, звать, ждать. А рыжие вихры вдруг вспыхнули под утренними лучами.