— А вы не кричите перед мертвыми…
— Им уже все равно, откричались. Бились, как львы. Семнадцать супостатов насмерть и две машины раненых. Какая страшная ночь! А Рихтер — не дурак. Тут точно без нашего не обошлось. Без нашего их здесь не сбросили бы. Кто знает в Москве об этих хуторах, за рослях, родниках? Думать надо, Киндзя, вот, этой мельничкой думать, — он показал на голову. — Враг хитер, а мы еще хитрее. А то нас и куры заклюют. По смотри, какие ребята! А все лежат. Одна ошибочка — и конец. А где то матери, жены, дети будут ждать… Ох хо хо!
— Тихо! — Киндзя вдруг замер. — Слышите?
— Мотоциклы трещат…
— Нет, нет… — Киндзя привык слушать свою мель ницу, умел различать в гуле паровика тончайшие оттенки. И тут его слух сразу выхватил из треска удалявшихся мотоциклов что-то другое. — Вроде кто то крик нул на пруду.
— Может, из них кто? — Паня оглянулась на убитых.
— Тут все… — Чорновух снял фуражку. Снял свою и Киндзя.
Все трое вслушивались. Мягко падали листья с орехов.
— Может, показалось… — проговорил Киндзя.
— Может быть. После такой ночи… Похороним их тут, на горе. На солнце. Так, Киндзя? Не сбрасывать же в колодец, как приказано.
— Документы были при них?
— Ничего. Рация и чистая бумага. Несколько тоненьких брошюрок о кооперации.
— При чем тут кооперация? Она то к чему?
— Спроси что полегче… Должно быть, кто то из них разбирался в этом.
— Может, лавочник? — Гелий Микитович?
— Какой парашют выдержит нашего Гелия Мики товича?
— И то правда. Для него и двух парашютов мало.
— А война съедает вес… — сказал Киндзя.
— Клади, Киндзя, парашюты на полок, а мы с Паней выберем для ребят место. — И Пане: — Твой был сад, ты и место хорошее подыщи. Пошли.
Когда отошли, Чорновух скороговоркой зашептал:
— Леший его знает, можно доверять Киндзе или нет? Уж не в монахе ли сидит десятый?
Паня остановилась.
— Когда меня везли сюда, там вроде кашлянул кто то… Меня так в жар и кинуло. А ну как услыхали бы немцы…
— Они в касках. Глухие, Не останавливайся. Иди, как идешь. Я тоже слышал, как ехал с Киндзей сюда. Стон слышал. Киндзя еще спрашивает: «Ты ничего не слыхал?» — «Нет, говорю, ничего…» — «Ну и хорошо. Это мне почудилось». А мне не почудилось… Стон…
— Это Микола… Я почувствовала, что он тут. Еще с вечера почувствовала. И такая тяжесть на душе. А тут еще «скрипач» ввалился. Ну, думаю себе, это мое горе пришло…
— Какой скрипач? Сильвестр?
— Да нет, тот, ихний. Злой Иоахим…
— Больше не придет… Его еще вечером насмерть… Снайпер. Так как с Киндзей? Признаться ему или пусть везет парашюты в клуб?.. Ну, вот здесь хорошее место. Под этой грушей. Это спасовка?
— Это красная девица.
— Я спрашиваю, как быть с Киндзей? Не хотелось бы, чтоб он знал по монаха…
— Почему?
— У Киндзи мельница…
— Ну и что?..
— Выдаст он твоего Миколу или кто там окажется… И получит мельницу. Я этот Мельницкий дух насквозь чую. А, пошел он! Пусть везет парашюты! Верно?
Пане стало страшно от этих слов, страшно за Киндзю. Неужто Аристид стал таким? За какой нибудь месяц. Но она сказала: «Пусть везет…»
— Пошли. Как голову держишь? Ты, пятисотница… Киндзя уже уложил парашюты. Он хотел захватить
и Паню, но Чорновух и тут сообразил. Страшно, мол, ему одному оставаться с мертвыми. Киндзя пусть не мешкает, а сразу же возвращается с людьми и с инструментом, место выбрали сухое, высокое, а могилу надо копать большую. И еще он предупредил Киндзю насчет парашютов.
— Десять есть, десять и сдай. Немцы — люди точные. Пересчитают… А шелк хороший, платки были бы вечные. А, Паня?
«И вот на такой паутине они спускались», — подумала Паня. Киндзя испытующе посмотрел на нее и уехал. Его подвода затарахтела с горы и затихла у пруда. Уж не заехал ли он туда напоить лошадь? Так и есть. Послышался посвист, это Киндзя поит коня. А тут налетел ветерок, волосы на траве ожили, у Пани было такое ощущение, что вот сейчас все встанут и спросят: «А куда ж Микола подевался?» Киндзя все не выезжает и не выезжает на запруду, словно решил дольше помучить Паню. Да и у Хомы лопнуло терпение.