И вот в одну из таких ночей, когда оккупанты выслеживали «десятого», я постучался к Пане Властовенко, в ее недостроенную хату. Паня выбежала на крыльцо в одной сорочке, босиком, а ее расплетенная коса печально спадала на плечи и чем то напоминала музыку, которую я только что слушал, проходя мимо темной мельницы.
— Это ты, Аристид?
— Нет, это я. Отоприте, Паня.
— Да кто же это?
— А вы отоприте, не бойтесь. Свои.
Паня отперла, хотя могла бы и не делать этого, отперла и мелькнула белой тенью из сеней в хату. Он (так я буду в дальнейшем называть себя) входит, а Паня ищет спички и все не может найти. «Прячу от Марушки, чтоб не сожгла хату». Наконец нашла их где то под печью, в зольнике, помахала коробком, а там всего две три спички. «Не зажигайте», — предупреждает Он. Месяц заглядывает в кровать, где спит Ма рушка, месяц еще совсем молодой — всего то четвертушка, и в хате лишь несколько лучиков, да и те заплутались в волосах Пани.
— Я из Вавилона, — говорит Он, поняв, что уже пора что-нибудь сказать.
— Из самого Вавилона? — удивляется Паня.
— Да.
— Такая даль. Ночью. А тут позапрошлой ночью десант был… Слышали о нем?
— В селах только о нем и речь.
— В Вавилоне тоже ищут десятого?
— Ищут. Но я удрал сюда.
— Да разве вы десятый? Что-то не знаю такого лемка.
— Для них каждый может стать десятым. И я могу. И вы… Ежели что, они расстреляют каждого десятого.
— Удобно, — говорит Паня. — Вот они и выдумали десятого.
— Нет, Паня. На этот раз не выдумали. Десятый был. Говорят, что десятым был агроном Журба. Как будто он. Именно поэтому я и пришел к вам. Не подавал ли он о себе вести? Вы же пятисотница. Лучшая звеньевая Журбы. Вот я и пришел к вам… Проходил мимо мельницы. Там темно, вокруг полынь, а на чердаке скрипка играет. Что это может быть за скрипка?
— Ага, там всегда что-нибудь эдакое творится. Мерещится людям. Там человека повесили. Заклятое место. Чертовщина. Там и до войны скрипка играла. И до революции еще. Люди говорят. Я сама не слышала, днем туда хожу. Ходила когда то… Теперь мельница стоит… А вам на что же Журба?
— Человек с Большой земли. Для связи, для всего… Мы же не собираемся сидеть здесь сложа руки. Мы, Паня, готовимся к борьбе, так что нам такой человек как он, как товарищ Журба…
— И вы поверили, что ваш товарищ Журба может прыгнуть с парашютом? — искренне возмутилась Паня. — Да он со скирды боялся спрыгнуть! Мы как то пошутили, спустили его со скирды, так он, пока летел, так кричал, точно его резали. Тоже мне, нашел десятого. Да он с кровати упасть бы побоялся.
— Но кто то узнал же его?
— Среди убитых Журбы не было. Кого кого, а уж его бы я узнала, нашего Федю, Федора Авксентьевича. У него голова такая рыжая, что рыжее на свете нет. Уж на что немцы рыжие бывают, даже у нас тут есть один, но куда ему до Феди. Вы когда-нибудь видели его?
— Журбу? Видел…
— Рыжий, правда же?…
— Рыжий, черт. Но его ведь могли постричь. Солдат стригут.
— Там как раз все были нестриженые. Один, и правда, чуть походил на Журбу. Лицом. Да разве он такой? Я думаю — не было там десятого. Немцы его выдумали. Рихтер. Теперь они говорят, что это был снайпер. Ну какой снайпер из Федора Авксентьевича, когда он женщин боялся? Бывало, провожает меня с курсов домой, и где уж там взять под руку или прижаться, топает где то сзади. Правда, агроном был хороший. Не грех вспомнить. А вы кто же будете?
— Я? Кто я? Могу стать «десятым»… Хотел бы стать…
— Так это просто. Идите в клуб. Они вас с радостью расстреляют. Могут и повесить. В Глинске уже вешают. А меня откуда знаете? Так вот запросто пришли… Среди ночи.